501
Держалась-держалась Мария —
и вот заболевала, как остальные. А Ольга часто бредила при высокой температуре:
правда ли, что приехал отец? и какие толпы пришли всех убивать? Здоровье детей
поворачивалось снова к худшему в изнурительном цикле кори — и ещё будет милость
Божья, если никто не оглохнет и не наляжет других последствий. Чтобы со всеми
сразу вместе — ничего подобного не было долгие годы, да никогда. Послал же Бог
такое испытание в самые страшные дни короны!
Слава Богу, Алексей болел в
этот раз — легче всех. Но зато и отчётливое понимание событий настигало его от
часа к часу.
— Так что, я больше никогда
не поеду с папой в Ставку? — изумлялся он.
— Нет, мой дорогой, никогда.
И спустя недолгое время:
— Я не увижу своих полков?
Своих солдат?
— Нет, дорогой мой мальчик.
Боюсь, что нет.
И ещё спустя:
— А яхта? А мои друзья там?
Мы никогда больше не поедем на яхте?
Пока что из его «друзей на яхте»
неузнаваемо переменился приставленный к нему дядькой боцман Деревенько:
озлобился, огрызался. А Саблин, любимец Саблин, сподвижник всех яхтенных
прогулок, теперь и капитан «Штандарта», — так и не появился во дворце!
Болезнь детей звала и
требовала Александру Фёдоровну — но и заслоняла от той низости и унижений,
которыми был теперь обложен и стянут дворец. От пьяных
солдатских песен снаружи, вблизи. От глазенья через
решётки парка. От того, что караулы Сводного гвардейского полка, вместо прежней
красивой процедуры смены, теперь поздравляли друг друга с новорожденною
свободой.
Никто не был освобождён из
чинов, арестованных в предыдущие дни, но к тому ж ещё арестовали и генерала
Ресина — и приходилось и его заменять старшим из уцелевших офицеров.
От Ники пришло несколько
телеграмм за эти дни — как всегда лаконичных, со скрытием всех чувств и мыслей
от посторонних глаз. Эти телеграммы, как ни вчитывайся, не открывали главной
тайны и даже не намекали: что же делается там, в Ставке, вокруг него и в самой
Действующей армии? Начинается ли защитное движение? Опоминаются ли
русские люди, что́ они теряют в
короне, в троне?
Конечно, не с Алексеевым, порченным человеком, с кем-то другим. С Эвертом?
Не вставал перед глазами
государыни такой военачальник, который бы всё возглавил.
Каждое утро государыня
начинала с надеждой и молитвой, что в армии подымается
движение за Государя. Но ни газеты (да они-то лгут), ни слухи людские не
отвечали ей ничем обнадёжным.
Оставалась ещё благородная сила
— союзники, особенно королевская Англия и сам Джорджи. Для союзников
— какой ужас! Союзники не стерпят такого позора и провала во время войны! Как
неуклонно верен был им русский царь, попирая все частные, особенные интересы, —
так ответно верны ему будут и они! Английское, французское правительства — они
не могут воздействовать в несколько дней, но они найдут влияние образумить
восставших! Императрица ждала.
Хотя эти дни, после ночного
визита Гучкова с Корниловым, она и жгла, жгла
дневники, письма — всё же она отчасти и успокоилась. Особенно понравилось ей,
что Корнилов — рыцарь, и пока он во главе петроградского
гарнизона — можно быть спокойной за детей, за себя, за дворец.
Но сегодня утром — рано, ещё
в десятом часу, во дворце раздался телефонный звонок, и Бенкендорфу
оттуда объявили, что с ним говорит генерал Корнилов — уже здесь, с царскосельского вокзала! Корнилов просил узнать у Ея Величества, в котором
ближайшем часу она может его принять.
Александра Фёдоровна была застигнута едва встав. После того ночного, но
благополучного визита — снова он? И так рано, внезапно? Он должен был выехать
из Петрограда чуть свет?
Это не могло быть по
радостному поводу. Какое-то несчастье. Да и сердце сжималось так. Но — откуда
несчастье? Не угадать, теперь жди отовсюду.
Бенкендорф сообразил у телефона и в
волнении спросил, какая причина привела генерала? Но Корнилов отказался
разъяснять по телефону, лишь настаивал на приёме.
Ничего не оставалось, как
назначить время. Сколько нужно успеть одеться и подготовиться. Через час. В
половине одиннадцатого.
Ровно в половине
одиннадцатого в Александровский
дворец вступил невысокий смурноватый темнокожий
генерал Корнилов в сопровождении полковника и штабс-ротмистра. Бенкендорф встретил их на первом этаже и пригласил на
второй. Ротмистр остался внизу, двое старших поднялись.
Государыня — вместе с обер-гофмейстером Бенкендорфом —
вышла к ним в глухо-закрытом чёрном платьи. Она знала, что выглядит совсем плохо, как всегда
утром, и уже не пыталась скрыть постаренье лица, но хотя бы беспомощность глаз.
Она толчками волновалась, и все силы клала скрыть волненье, хотя оно несомненно выражалось на лице переходящими красными
пятнами. Да замороченная всеми тревогами и болезнями детей, она ощущала себя
как в дыму.
Все ж успокаивал её первый опыт,
что в Корнилове есть рыцарственное, и он не должен принести плохое.
Корнилов представил, что с
ним вместе — полковник Кобылинский, новый начальник царскосельского
гарнизона.
Не разбойничьи лицо и
повадка были и у Кобылинского.
Не подавая руки, государыня
предложила всем сесть.
Сели по разным случайным
стульям.
На Корнилове белели-сверкали
георгиевские кресты — один у сердца, один на шее. Он почему-то не начинал.
Вежливо ждал вопроса императрицы?
Сколько генералов пришлось
ей за эту войну почтить высочайшим вниманием, поздравлять или благодарить, они
смотрели восторженно, преданно, благодарно, — не помнила она такого
отчуждённого генерала. В прошлый визит он показался ей почтительней.
У него была совсем короткая
стрижка, с проседью, никакого чуба, отчего усиливался солдатский вид. Сильно
отставленные уши, лицо корявое, глаза как прищуренные, будто высматривали.
Но смело встречая его
взгляд, таящий власть и тайну, государыня спросила, удерживая провалы голоса и
стараясь чётко, без акцента, отчего звук речи становился деревянный:
— Чем могу служить, генерал?
Чем я обязана вашему визиту?
Корнилов строго поднялся.
Сказал очень негромко:
— Ваше Императорское
Величество. На меня выпала тяжёлая задача. Я здесь по поручению совета
министров. Решение которого обязан вам сообщить. И
выполнить.
Что-то плохое. Что-то
настолько серьёзное было в этих глуховатых фразах, — государыне не было никакой
надобности подниматься — она встала.
И тотчас поднялись остальные
двое.
Не рассчитала голоса и
громче чем надо:
— Говорите. Я вас слушаю.
Корнилов из полевой
планшетки достал бумагу. Развернул на ней же, как на переносном столике.
Захолонуло сердце: читать
готовую бумагу — это хуже, чем она могла ждать.
Читал — не очень гладко.
— ... признать отрекшегося
императора Николая Второго и его супругу лишёнными
свободы...
Вот оно пришло!
Неотвратимое. Как Антуанетте. Но насколько ждала в ту
ночь — настолько сегодня не ждала почему-то.
Стиснула зубы. Только не
показать, не признать силу удара. Наклонила голову.
— ... и доставить отрекшегося
императора...
Составителям или Корнилову
как будто нравилось повторять сочетание.
— ... в Царское Село.
О Господи, хоть приедет
сюда! Хоть вместе наконец!
— ... Поручить генералу
Михаилу Васильевичу Алексееву представить для охраны отрекшегося императора
наряд в распоряжение командированных в Могилёв членов Государственной Думы:
Александра Александровича Бубликова, Василия
Михайловича Вершинина, Семёна Фёдоровича...
Рядом с «отрекшимся
императором» — о, как развёрнуто они себя титуловали, прилипая к великой
минуте! И — кому, к чему были все эти подробности после громового низвержения:
Святая Русь арестовала своего царя!?
Ещё наклонила голову — не
могла держать, не могла смотреть:
— Не продолжайте.
Но он с разгону так и
продолжал до конца: что эти четверо членов должны затем представить письменный
отчёт, и он будет обнародован. Что...
Третью ночь тому государыня
так боялась услышать об аресте — внутренне тряслась. А сейчас почему-то — нет,
не испугалась. Сейчас почему-то её собственная судьба и детей — как будто не
существовала. Сейчас одно только гудело тяжёлым колоколом: Россия подняла руку
арестовать своего царя!
А Корнилов сложил бумагу,
спрятал в планшетку. Опустил её висеть на боку. И руки по швам.
И тем же негромким
глуховатым голосом объяснял, что это всё значит практически. Что охрана дворца
перенимается от Сводного полка и Конвоя — войсками гарнизона. Что запрещается
пользоваться телефоном. Вся корреспонденция подлежит контролю.
То есть откровенно
объявляли, что будут читать чужие письма.
Всё так, но сам вид
Корнилова — простоватый, недалёкий, неумный, неразвитый, вполне
унтер-офицерский, совсем не созданный для исторического момента русской
династии... И ещё тут при чём этот неведомый
полковник?
— ... Те лица из свиты, кто
не желает признать состояния ареста, должны покинуть дворец сегодня до четырёх
часов дня.
Государыня властно подняла
голову и смотрела на генерала свысока:
— У меня все больны. Сегодня
заболела моя последняя дочь. Как будет с врачебной помощью детям?
Врачи будут пропускаться беспрепятственно,
но в сопровождении охраны.
Можно ли оставить дворцовую
прислугу?
Пока — да, из тех, кто сам
пожелает. Но постепенно прислуга будет заменяться другой.
— Но мы все привыкли?.. Но
дети?..
Корнилов стоял навытяжку — на
том же месте, на том же расстоянии, без видимого смягчения, густые чёрные
слитые усы изгибались над губами. Унтер.
Если можно было ещё что-то
узнать или добиться (государыня и сама плохо понимала — что), то только
наедине.
Попросила, нельзя ли
остаться с генералом вдвоём.
Бенкендорф — тотчас поплыл на выход.
Полковник замялся, посмотрел
на неподвижного генерала — получалось, что надо выйти и ему.
Ещё секунда, секунда — и они
останутся вдвоём. О чём же спрашивать? Для чего она просила остаться наедине?
Она не успела сообразить, и
не успела найти вопроса.
Закрылись двери — генерал
оглянулся на них. Шагнул ближе к ней на два шага. И вдруг в его узких глазах
бессердечного атакующего кавалериста она увидела живые огоньки. И усы
шевельнулись, когда он выговорил тише прежнего:
— Ваше Величество, не
расстраивайтесь. Вам ничто не грозит худое. Всё это — формальность, мера
предосторожности против разгула мятежных войск. Всё равно вы привязаны к месту,
пока больны ваши дети. А когда они выздоровеют... Я слышал, что на Мурмане вас будет ждать британский крейсер.