2
Подполковник Бойе назначил подпоручику Лаженицыну
быть не в очередь на боковом наблюдательном пункте 3-й батареи у деревни Дубровны 14 октября в 10 часов утра с тем, чтобы принимать
участие в стрельбах командира батареи.
Педагогически это было
неправильно: уж какие три взводных командира ни достались, а надо всех трёх
обучать равномерно и стрелять с очередным. Однако при
той общей казни египетской воевать с неузнаваемо прореженной армией, где
кадровые подлинные офицеры подменены разночинцами, а сверхсрочные унтеры — обученцами из нижних чинов, мог подполковник позволить себе
не нервничать лишнего и пострелять с командиром 3-го взвода, который обучаемее
и добросовестнее других, хотя тоже без военной души. Командир 1-го взвода
прапорщик Чернега, из фельдфебелей, дерзкий воин,
лучшего желать не надо, но в познаньях, уменьях — слаб, а в готовности неровен
и плохо вгонялся в строгую систему. Прапорщик Устимович, из запаса 45-летний
учитель, обременённый семьёй и жизнью, к тому же присланный из пехоты по
недостаче артиллерийских офицеров, числился командиром 2-го взвода лишь для
страдания своего и командира батареи, и не только не обещал стать порядочным
артиллеристом, но хотя бы военную дисциплину усвоить ближе к костям.
Вчера и позавчера держалась
устойчивая пасмурная погода — без дождя, но и без солнечного проблеска. Плотные
тучи стлались и сегодня с утра, но было сухо, нехолодно,
и кой-где посвечивало,
обещая растянуться. А барометр шёл влево и советовал брать дождевик.
Передовой наблюдательный
пункт 3-й батареи в пехотных окопах против Торчицких
высот имел малый просмотр в глубину неприятеля, и для всех главных стрельб Бойе оборудовал боковой пункт, на высоте, частью отбитой у
немцев. Обзор оттуда был и широкий и глубокий, но от слишком
бокового расположения усложнялись правила стрельбы: виделось не так, как
стрелялось, шаги прицела переходили в шаги угломера и наоборот, всё это надо
было в голове быстро оборачивать и соображать, Устимовича ставить туда было
бесполезно, да и Чернега путал.
Последние пятьдесят саженей,
ответвившись от хода сообщения Перновского полка, шёл
их собственный батарейный ход, в два с половиной аршина, чтобы высокому
подполковнику не очень гнуться. Сам наблюдательный был перекрыт в три наката со
стяжкою брёвен проволокою, чтоб их не раздвинуло средним калибром.
Ещё раз поглядя,
что небо всё светлело, желтело, обзор будет хорошим, подполковник, пригнувшись
на входе, придерживая фуражку, отводя заслоняющую парусину, нырнул, а за ним
ординарец. Внутри пол был ещё подрыт для подполковника, а подпоручик Лаженицын, ростом ниже, с несмелой бородкой на
полподбородка, стоял на брусе у смотровой щели — и перед собою на бруствере, на
подложенной фанерной дощечке, делал записи. При появлении командира батареи он
сошёл с бруса и козырнул.
От
армейской дисциплины тут было много отклонений, сразу замечаемых глазом, даже
ещё не привыкшим к полутьме, но уже отметившим и двух телефонистов на чурбаках,
телефоны на земляном полу, а карабины к стене, и одно дуло так пришлось, что
грозит набрать земляной осыпи; три противогазных маски на гвоздях, вбитых в горбыльную обкладку. Подпоручик не скомандовал “смирно”, и отдал
честь без отрубистой лёгкости, хотя с прошлого года
лучше; и не доложил, что происходит на наблюдательном пункте в настоящую
минуту. Но упрощения, вносимые войною в устав, слишком широко разлились, чтобы
возвратить их в рамки. И подполковник Бойе, со
страданием обречённый до самой могилы замечать каждое отклонение от устава
даже, кажется, городских прохожих, отзывался лишь на те, где выпирал вызов.
А Лаженицын
и сам не знал, почему он не доложил, он готовился, и было что сказать. Но вдруг
показалось ему при трёх солдатах, в тесном укрытии, что это будет стеснительно
театрально. Да и робел он перед подполковником, хотя тот и голоса никогда не
повышал. Чернега и виноватый
всегда держался право и бойко. Лаженицын и без огреха
всё какую-то вину ощущал. Брови подполковника над пенсне передвигались
минимально. Глаза, кажется, постоянно имели выражение четвертьпрезрительное
и полунедовольное. Взнесенные хвосты усов были так
идеально ровно отмерены, что улыбка сразу бы нарушила их равновесие. Длинная
шея в стоячем вороте кителя не оставляла развязности голове, тем более не
допускалось развязности у собеседника. А весь вид был сейчас: неужели вы
чем-нибудь серьёзным могли тут заниматься?
Но ни слова подполковник не
произнёс, ответил небыстрым точным поднятием руки к виску, взял записи
подпоручика и стал читать их молча.
Эти записи (добросовестно
начатые на час раньше назначенного, без всякого внешнего одобрения заметил про
себя подполковник) были обычные дежурные записи обо всех изменениях и действиях
противника, с повышенным значением ничтожных событий:
“ 9.05 — В слуховом окне № 4
неприятель продолжает земляную работу, начатую, видимо, ночью.
9.12 —
Неприятельское орудие 1 1/2 дюйма выпустило по окопу № 8 5 снарядов”.
И Лаженицын
тоже следил за своими строчками, какие именно читает сейчас подполковник.
“ 9.27 — Наш бомбомёт из ...выпустил по ...три бомбы.
9.41 —
Неприятель выпустил по северной окраине Дубровны 18
тяжёлых мин. Ущерба не причинил”.
Этот налёт
подполковник видел сам на подходе, из низины ему даже показалось, что бьют
точно по их наблюдательному, а прямым попаданием одна такая тяжёлая мина,
изблизи, могла и разворотить тут перекрытие. Но естественно, что
подпоручик не докладывает о близком огневом налёте как о событии. В уставе так
и сказано: для установления наилучшего наблюдения командный состав артиллерии
должен жертвовать собой.
Дневник стрельбы
неприятельской артиллерии вёлся неопустимо в каждой
батарее — на двух наблюдательных пунктах и с пушечных позиций, и потом сводился
дежурным офицером: род орудия, калибр, куда, сколько снарядов и, самое нудное,
— схема перетерпленного обстрела, как легли воронки
относительно наших орудий, снарядных запасов, передков, землянок. Подполковник
знал, что все его взводные изнывают от этих скрупулёзных записей, обмеров и
рисунков, что Чернега ляпает
всё из головы, не обмеряя, Устимович кряхтит и стонет, Лаженицын
выполняет через отвращение. Но никогда подполковник ни взглядом не допускал
уловить, что он не одобряет этих отчётов, хоть и не допытывался, воистину ли
обмеряли все воронки. В армейском порядке ничто не может быть осмеяно: начни
выбивать устои, не знаешь, на котором повалится всё. Дневники эти потом
сводились в общий дивизионный, подавались в управление бригады, это вскоре
составляло толстые томы, управление бригады и штаб
корпуса искали шкафов, потом уже полок и сараев, где бы хранить их, уж не то что анализировать по ним замысел и тактику немецкой
артиллерии. Но попустить было никак нельзя, и подполковник Бойе
холодно-строго просматривал отчёты взводных.
“9.55 — У православного
кладбища строится, по-видимому, блиндированное долговременное сооружение”.
Тут Лаженицын
мягко-глуховато предложил посмотреть туда в цейсовский бинокль или в стереотрубу.
Это надо было осторожно, у
немцев бывали снайперы с оптическим прицелом и разносили стереотрубы вдребезг. Немецкая передняя линия тянулась рядом, на их же
высотке.
Через
обзорную щель была видна вся посветлевшая округа: проступало за нашей спиной в
долю яркости солнце и хорошо освещало жёлто-бурую кущу деревьев у православного
кладбища, соломенные крыши деревни за ней, белый костёл в высоких Стволовичах и даже, далеко-далеко справа, крутизну над Колдычевским озером.
Бойе снял пенсне на бруствер и
принял от Лаженицына его отменный бинокль. Верно, да,
соображения взводного деловые. Накиданной свежей земли совсем немного,
строительство в самом начале, а будет что-то капитальное. Вот и ещё цель для
сегодняшней дневной программы: пока не достроились — и накрыть.
Сегодня подполковнику Бойе приказали демонстративно проделать проходы в
проволочных заграждениях противника перед Екатеринославским полком, как если бы
ожидалось его наступление тотчас. На самом деле намеревались только понаблюдать
систему мобилизации противника к обороне.
Что и умела хорошо наша
трёхдюймовая артиллерия — это размётывать проволочные заграждения. Ни прочных
бревенчатых, ни тем более бетонных укреплений она не разрушала. Не парализовала
тыла из-за малой дальности. Не создавала огневой завесы перед нашей наступающей
пехотой — из-за настильности. После того как сняли от Голубовщины
морские орудия, на всём их участке, несколько вёрст вправо
и влево, разрушительную силу имел лишь недавно присоединённый гренадерам
мортирный дивизион, да и тот был четырёхдюймовый, когда у немцев восьми.
— Сколько вам снарядов на
пристрелку?
— Четыре...
При работе Лаженицын бывал замедлен, никогда
не горячился, но это хорошее обещание в нём.
— Три. Не теряйте
неожиданность. На поражение всей батареей сколько
времени будете переходить?
Бойе не поощрял ни голосом, ни
взглядом. Тон его был такой, что скорей всего ошибутся эти недоучки,
где уж им правильно ответить. Оттого Лаженицын
осторожничал.
— Минуты три.
— Не больше двух. Надо
ошеломить. Все команды составьте заранее и заранее сообщите на батарею. Первые
снаряды уже будут в каналах и только добрать поправку по прицелу и угломеру.
Лаженицын удивился:
— Всё буду я стрелять?
— Вы. Сколько вам нужно
снарядов?
Опять с осторожным
замедлением:
— Сорок?
— Надо хорошо прочистить. Берите
шестьдесят.
Теперь на снарядных ящиках
писали им из тыла: “Бей, не жалей!”. Не Пятнадцатый
год.
А ещё подполковник Бойе терпеливо обучил всю свою батарею, с каждым наводчиком
возясь, стрелять по огню. Этого не было в обязательном уставе, а перенималось
на курсах от одного-двух генералов, не могших переубедить военное министерство,
но набиравших себе последователей в батареях. Вместо того чтобы командирам
взводов стоять при орудиях и, по мере выстрелов справа налево, кричать:
“Второе!” — “Третье!” — “Четвёртое! “, как делалось во всей российской
артиллерии, — тут каждый наводчик, держась за шнур, смотрел на наводчика правей
себя. Очередь батареи получалась дружной, слитной — и все командиры взводов
освобождались для работы пополезней.
Лаженицын углубился в расчёты
карандашом на гладком месте дощечки, записывал в книжку дежурного наблюдателя
отметки по реперам. Спешки не было, а хорошо бы и побыстрей.
Соображал неплохо, но слишком по-штатски любил
пересмотреть и взвесить доводы. Однако Бойе надеялся:
наловчится со временем. Он верил, что преданность войне — природное мужское
свойство, и в любом его можно разбудить и развить.
Дежурному телефонисту,
татарину с трубкой, висящей прямо у уха, шнурком под фуражку, велел подпоручик
вызвать Благодарёва, фейерверкера первого орудия,
разговаривал с ним, присев, на корточки к телефону. Потом с другими взводами.
Потом и Бойе по пехотному телефону брал согласие у
командира полка на начало стрельбы.
Лаженицын возбудился, волновался не
ошибиться. Неожиданно большая стрельба, и вся на нём, хотя и под косым
недовольным взглядом командира батареи, нависавшего как экзаменатор. Но ни
одной готовой команды подполковник не остановил. Расчёты сами вели и торопили.
Три скачка прицела на поражение, распределение снарядов по трём скачкам, не
забыть доворот одного орудия на новую постройку у
кладбища. И — лихой этот момент, когда малая сила твоего
голоса, однако уже и родственная металлу тех стволов, — “беглый! огонь!!!” — утысячеряется в грохоте, слабость твоих рук и короткий их размах
заменяются дальним швырком и ударом снарядов, а ты, неожиданный для себя
громовержец, только смотришь в бинокль и видишь серые кустисто-лохматые снопы
разрывов, а в них взлетают скрутки колючей проволоки, огрызки многорядных
берёзовых кольев — всё хитромудрое наплетенье, столькими людьми во столько ночей устроенное, а
теперь в три минуты тобою кинутое в воздух — на разрыв, разлёт и вперевёрт.
Именно при большом расходе снарядов, как сегодня, ощущаешь эту силу, далеко за
пределами отдельного человека, и испытываешь... гордость?..
Невозможно. Гордость?.. И
приятен неосудительный тон подполковника:
— Нич-чего...
И жалко, что всё это —
демонстрация, никто в те проходы не пойдёт.
А под шинелью на груди —
Станислав 3-й степени, однако с мечами, чьей скромной истории командир батареи
тоже участник. А возносительней того — георгиевский
крест за пожарный миг на батарейной позиции. Этот свеженький Георгий в лёгком
касании как-то перетягивает и поворачивает все представления о целях и долге
человека. Не просто отметка о прошлом, но и обязанность на будущее.
Удачная работа. Смышлёное
применение правил стрельбы. Хотя шестьюдесятью снарядами кого-то же и убили, и
ранили сегодня в немецких окопах.
А как-то — неощутимо.
А два перелетевших снаряда
попали в православное кладбище и черно взметнулись там. Нарушая чьи-то могилы.
Записав, как полагалось,
число выпущенных снарядов, их назначение и результат, Лаженицын
готов был и к следующей работе. А дальше пошла ещё интересней: намеревался
подполковник сегодня поработать с новыми 36-секундными трубками, прибывшими к
ним пока малой партией. Два года бригада воевала с 22-секундными, дальность
шрапнельного выстрела пять вёрст, и при такой местности, как сейчас, когда
нельзя было для пушек найти закрытой позиции ближе Дряговца,
вся их шрапнельная стрельба велась лишь по самому переду немецкой обороны.
Трубки в 36 секунд горения удлиняли выстрел, захватывали лишних две версты в
глубину неприятеля.
Готовили новые данные по
развёрнутой на бруствере карте двухвёрстке, где спичкой называет
безграмотная пехота две версты. Командовал подпоручик выстрелы, потом наблюдали
за далёкими белопушистыми дымками своих шрапнелей. В
этой стрельбе уже не было грозности, одна математическая и внешняя красота.
Истолковывали результаты.
Эта их стрельба никак
особенно не меняла мирно-боевого дня у неприятеля. Редкие одиночные выстрелы не сгущались ни к какой
определённой цели, были мерным явлением надфронтового
воздуха. Только умный наблюдатель мог бы догадаться, отчего так глубоки разрывы,
что не позиции сменили, а появились у русских новые трубки.
Один раз под их шрапнелью
понесло повозку и свалило вместе с конями. Ещё раз подтянули они разрывы,
сколько могли, к стволовичскому костёлу, а там у немцев безусловно наблюдательный пункт.
Была гордость в этой приравненности работы и мысли подполковника и подпоручика.
Попирали локтями одомашненную малую поверхность брустверной земли, уложенную
дощечками, чертили, считали и толковали не командно-подчинённо,
а — даже бы сказать дружески, если бы голос подполковника не обладал особой
формой вежливости, с ледком отдаления, не исчезающим никогда. И всё ж невольно
своя отличённость среди других офицеров батареи, своя
особая смышлёность и пригодность к делу поднимали Саню.
Разрывы шрапнелей от раза к
разу становились всё белей, всё ярче и красивей. И только в конце подполковник
и подпоручик поняли, отчего: за двух- или трёхчасовой работой изменилась
погода: никакого уже полусолнечного просвета, а тучи
плотнились, темнели. И замглилась, закрылась дальняя крутизна над Колдычевским озером.
Всё, что хотел, подполковник
Бойе выполнил и собрался уходить. Тут Саня решился
ещё раз приступить об обещанном отпуске орудийному фейерверкеру Благодарёву. Решился, хотя подполковник отучил подчинённых
по одному вопросу обращаться дважды: разрешено ли, нет, одним разом должно
кончаться. Но сегодня так чувствовал Саня, что можно попытаться.
Благодарёва намеревались отпустить ещё
месяц назад. Был слух, однако, что есть государев приказ прекратить отпуска
нижним чинам, и подзадерживали их. Тут пришёл и
приказ главнокомандующего фронтом Эверта: с 1 октября
отпусков нижним чинам не давать. Как и всякий приказ с большого верха, здесь,
на низах армии, он казался бессмысленным. Если бы были признаки близких больших
передвижений фронта, подготовки к наступлению у нас или у немцев — но этого не
ощущалось и не могло возникнуть внезапно. Всего верней, они целую
зиму вот так же тут простоят, никуда не продвинутся, и без серьёзных
боёв. Был бы недостаток в людях, некем заменить отпускников — но разные виды
недостач испытывал корпус, только не в людской численности. Так славно бы
ездили люди пока к семьям и к хозяйству, и были отличившиеся, — нет! Высокий
далёкий командующий, никогда тут не бывавший, только по своей немецкой фамилии
известный, и то лишь офицерам, перерубил десяткам тысяч солдат их радостную
надежду, схватывающую сердце. И уж честно бы объявить перед строем, пусть
слышат и знают все, — опять-таки нет! Приказ был как бы секретный, командиры
батарей прочли его под расписку, а солдатам, которым обещано и которые ждут,
должны были невразумительно, стеснительно отказывать взводные командиры.
Этих общих аргументов Саня,
конечно, не привлёк, подполковник не принял бы сомнений в мудрости эвертовского приказа, но лишь об одном Благодарёве,
таком лёгком при невзгодах, таком охотливом на всякое обучение. А главное — во время пожара растаскивал снаряды, лез в опасность,
но в штабных дебрях был затерян его наградный лист, и лишь недавно, позже
других, пришёл крест и Благодарёву, и так уж заслужен
был отпуск со всех сторон — очередной, внеочерёдный.
— а вот отрубили!. Уже не в землянке, при телефонистах, а за подполковником под
парусину нырнувши в ход сообщения:
— Господин полковник,
осмелюсь ещё раз... С Благодарёвым... Очень уж обидно,
стыдно. Так у нас вся служба развалится. И Георгий ему затеривался. Нельзя ли
что... именно для него?
Светлей, чем в блиндаже, но
и тут уже сильно посерело. Подполковник был без пенсне, козырёк фуражки насунут
к бровям, и не так много оставалось усам ещё взброситься,
чтоб и козырька достичь. Симметричен, прочен, твёрд. Вдруг, как бы принимая
подпоручика в сообщники, сниженным голосом:
— Конфиденциально скажу вам,
что генерал-майор Белькович сейчас уехал, а заменять
его будет полковник Смысловский. И вот он — может
отпустить, на свой риск. Я пожалуй... — подумал, —
обращусь к нему. Или в удобный момент позову вас.
Саня обрадовался, будто в
отпуск его самого:
— Вот спасибо, вот выручили,
господин полковник!
Безулыбчивый подполковник всем неотклонным видом выражал, что на службе “спасиба” не бывает.
Ушли с ординарцем, ещё долго
— по ходам сообщения.
Поработали как будто и
ничего, да заниматься бы этим старшему офицеру, если был бы он настоящий
кадровый, но только пушечки скрещенные на погонах, а
стреляет плохо, на посрам и постыду унесёт снаряды невесть
куда. И всей боевой частью занимался Бойе сам. А
выбудь завтра он из строя — кто поведёт в следующие часы главную стрельбу?
Подполковник и готовил к этому Лаженицына, впрочем не объявляя ему о том. Ни начальника связи, ни
начальника разведки, по штату теперь обязательных, в
их батарею тоже недостало, заменены были унтерами. И не хватало по всей
Гренадерской бригаде опытных фейерверкеров, нераспорядительностью первого
периода войны натисканных даже и в пехоту и там перебитых.
На нынешнем участке, под Крошином, держали немцы против Гренадерского корпуса —
всего дивизию, и то ландверную, второго разряда, — а
не ощущали гренадеры своего перевеса, способности двинуть тараном. Не ландверисты, конечно, держали их, но многие средства
технического перевеса немцев — тяжёлая артиллерия, избыток снарядов, пристрелка
с аэропланной коррекцией и поражающие русских солдат новинки: сперва бомбомёты, потом миномёты, блиндированные автомобили,
газовые атаки, теперь траншейные пушки и огнемёты. А на днях 22-й ландверный полк, стоявший как раз вот здесь, левей Дубровны, был обнаружен... в Румынии! Там обнаружен,
а его исчезновение отсюда гренадеры пропустили... Показывал неприятель, во что
он ставит русских гренадеров: против корпуса и польской стрелковой бригады
оставил тонкой цепочкой ландверную дивизию без полка.
Это оскорбление Бойе воспринимал как собственное, ему
лично.
Но так заклинилась
позиционная война, что и перевеса использовать было нельзя: на целых армейских
участках всё связалось и окостенело. Так усложнились, возвысились все решения
войны, что нельзя было и пошевельнуться меньше, чем целым фронтом. Оставались —
поиски и демонстрации.
Такой поиск был устроен трое
суток назад левее их, на участке 2-й Гренадерской дивизии. После полуночи
пустили на неприятеля газ, рассчитывая, что ветер достаточно устойчиво дует
восточными румбами от Крошина и спящие в окопах немцы
будут все потравлены. Но когда после рассеяния газа и при артиллерийском
сопровождении батальон Самогитского полка подошёл к
немецкой проволоке — он был внезапно освещён прожекторами, шквально обстрелян и
отошёл как попало, потеряв 55 гренадеров и 2 офицера.
Да весь их Гренадерский
корпус с более чем столетней историей, участник Бородинского боя и взятия Парижа,
давно ничем не подкреплял свою старую славу. И сегодня репутация корпуса не
стояла высоко, мало кто мог истолковать, какое
превосходство или какую издавнюю особенность выражали
жёлтые солдатские погоны, жёлтые просветы на офицерских, а на пуговицах — граната
с пламенем. Корпус не отличился в турецкой войне, вовсе не участвовал в манчжурской, а Ростовский полк даже был причастен к
московскому бунту 1905 года, хотя 1-я артиллерийская бригада, напротив,
обстреливала восставших. Корпус многие годы стоял в Москве, оттого офицерский
состав пополнялся и лучшими выпускниками училищ и пустыми баловнями с
протекциями, и ещё давал промежуточное, проходное назначение офицерам гвардии и
генштабистам, кто не успевал и не намеревался срастись с гренадерской дивизией.
Менялся, дёргался и характер командования — то ведение непростительно мягкое,
то непомерно грубое, как у Мрозовского, не
отличавшего превосходительное от самовластного, и это лишало постоянных
офицеров уверенности, вынуждало опасаться начальства более,
чем боевого неуспеха. Корпусу достались тяжёлые бои в 14-м и 15-м годах, и лишь
единственный стал победой — под Тарнавкой, остальные
— по преимуществу неудачны, иногда с крупными поражениями, как под Гораем и на Висле. Если же полки одерживали свои отдельные победы,
то происходило это обычно в переподчинении, под чужим командованием. У
начальника 1-й Гренадерской дивизии Постовского побед
вообще не бывало. Корпусной командир Мрозовский
растеривал гренадеров в злосчастных сражениях, расстроил полковые и батарейные
хозяйства, конский состав — и с повышением перешёл командовать Московским
военным округом. Не подвержена осуждению августейшая воля Верховного вождя
российской армии, но взамен Мрозовского был прислан
вытянутый из забытья и презрения 70-летний Куропаткин, однако неутомимый
восстановить свою полководческую честь. Что он, правда, умел — это обойти
солдатские землянки, заглянуть в котлы, наладить бани и почту, и в этом всём
корпус поздоровел. Но и Куропаткин успел сгонять гренадеров в неудачное
наступление, не разбирая путей, на открытый обстрел и гибель, — и так же с
повышением перешёл командовать Северным фронтом. За два года войны Гренадерский
корпус пробыл в резерве всего пять дней, вот уже больше года стоял в болотистых
низинах, непрерывно ведя сапёрные работы, переуступал изрытые участки соседям,
и снова копал и копал еженощно, чтобы сблизиться с неприятелем на штурмовую
дистанцию.
За эти годы коренным
гренадерам, как Бойе, не оставлено было первой
офицерской радости — гордиться своею частью. Преграждено было им прошелестеть
старыми знамёнами, а оставалось лишь свою фигуру держать молодечески
да повседневным корпением как-то подтаскивать всех
этих подмененных офицериков и солдатиков под
ветшающую сень XIX века.
Тем временем на
наблюдательном пункте малословного тихого Занигатдинова сменил гордый Пенхержевский
и с сильным польским акцентом проверял линии. А сменный наблюдатель,
подпрапорщик, ещё не пришёл. И хотя не было у подпоручика обязанности ожидать
его, но этикет требовал ещё остаться и после командира батареи. Он снова
подошёл к обзорной щели, стоял, наблюдал, иногда записывал:
“15.10 — Пулемётная щель № 2
оживлённей других. Била по нашим передвижениям в 3-м батальоне.
15.36 — Густой миномётный
обстрел из-за Торчицких высот по окопам 1-го
батальона. Мин до сорока”.
Стояли миномёты как раз в
том райском месте, за Торчицким обрывом...
Хороший день прошёл.
Довольное состояние от удачной работы, отличие перед командиром и теперь
надежда с Благодарёвым соединились в Сане. Хорошо.
Хорошо, перекладывал он по
брустверу долгий зазубренный осколок, влетевший к ним сегодня в щель при
утренних близких разрывах.
Хорошо-хорошо, а не по себе.
Отличился — а неловкость: лучше других соображает — вот и будут его выдвигать.
На это.
Да такую миллионную войну
кто бы перенёс, если б каждого надо было убивать лицом к лицу, видя? Например,
из своего револьвера Саня никогда в человека не стрелял, и никогда не
выстрелит.
А за осмысленными расчётами,
углами, дальностями, транспортиром, ощущаешь сторонность.
Безвинность.
Наблюдать было всё хуже,
видимость быстро сокращалась. Уже не видно было тополевой придорожной обсадки к
Стволовичам. И даже близкое кладбище затягивалось
влажной пеленой.
А хорошего настроения не
осталось. И чем он сегодня увлёкся? Отчего так был возбуждён? Как холодным
осенним помелом выметало из груди.
В такую пасмурность точнее
наблюдаются вспышки орудий, и опасней стрелять самим: становится видно, как
пламя вылизывает из ствола, выдаёт.
Выметало из груди как мокрые
старые листья, и так пусто-пусто становилось. Стоял у щели, рассматривал
сегодняшнего себя деятельного. И не узнавал.
Всё меньше виделось, всё
короче. Затихали стрельба и движение с обеих сторон, всех давила мокрая
предвечерняя мгла.
Одиноко — и виновно.
Безвинно — и виновно. И никому этого не расскажешь.
Закрапал и дождь. Понемногу,
но не переставая. В блиндаже наблюдательного стало ещё
сырей и прознобистей. Сегодня не сегодня, а
начиналась третья военная зима, и даже офицеру трудно было не чувствовать
угнетённости.
Бинокль повесив на шею, под шинель,
нахлобучив отлогу плаща поверх фуражки, побрёл и
подпоручик на батарею. В глинистом ходе уже было скользко, и он отирался о мокреющие стенки — об одну противогазной сумкой, о другую —
крупной кобурой ненужного револьвера.
По брезенту, по голове,
слышался ровный стук капель.
А довольно уже было серо,
чтобы пойти к Дряговцу и открытым местом. Саня сильно
подпрыгнул, навис на край траншеи, измазавшись о глиняную стенку, вылез на
траву — и бодро пошёл теперь напрямик, скорей в свою тёплую землянку, да
обсушиться, да поесть горячего. Посвободнело, что не
месил унизительно грязь по норе, а шёл, как отпущено человеку.
К чему он мечтал в жизни
приложиться — к словесности, к философии — не видно, будет ли когда. Вот и
много досужего времени, хоть и стихи пиши — а ведь бросил, не пишется. А чем он
вложится в общий ход событий — это вот такими стрелебными
днями, развороченными проволочными заграждениями, подавленными пулемётами,
посеченными перебегающими фигурками. И многими-многими донесеньями, отчётами, кроками, написанными, нарисованными его рукой.
И так же у его солдат — Благодарёва, Занигатдинова, Жгаря, Хомуёвникова, кроме
хорошего или плохого обращения с оружием, амуницией и лошадьми, смётки по
службе и выполнения устава — у каждого была ведь ещё своя долгая жизнь, своя
любимая местность, своя любимая или нелюбимая жена; и ещё по нескольку детей;
потом у каждого хозяйство или ремесло, и много соображений вокруг того и свои
замыслы; и кони — собственные, не с казённою биркой в хвосте, или охота,
рыболовство, или сад; и всем этим, а не величием России и не враждою к
Вильгельму жил каждый из них, — и только об этом, кто внятнее, кто невнятнее
они в ночных землянках рассказывают друг другу, да и офицеру, поговори с ними
ласково. В родных деревнях и местечках ещё что-то знают о них другие по их
делам, но это не выходит дальше околицы. И вся подлинная суть их жизни никогда
не будет никому сообщена — и как ей отозваться на движении человечества в
крупных чертах? Чем же Улезько, Хомуёвников
или Пенхержевский повлияют на судьбу своей страны, а
то и всей Европы, — это чисткой орудийного ствола, проворностью подле пушки, с
лопатой, да быстротою сращения телефонного кабеля.
Но если движение
человечества не складывается из подлинной жизни людей — что тогда люди? и что —
человечество?
*****
СЖИЛСЯ С БЕДОЮ, КАК СО СВОЕЙ
ГОЛОВОЮ
*****