3
Три взводных командира жили
в общей землянке, построенной в сухое тёплое время. Она нигде не мокрела, довольно глубока, так что нагибались только в
двери, и была перекрыта привозными шестивершковыми сосновыми лежнями вперекрест. Стены одеты жердинником, пол настлан досками.
Батарейный жестянщик сколотил им печку, хваткую на дрова, с весёлой гулкой
тягой. И когда натоплена, эта землянка была теплей и уютней любой комнаты. Между столбами приладились полки, забились гвозди и гвоздки,
развесились шинели, шашки, револьверы, полевые сумки, фуражки, полотенца и —
гитара, на которой играли, каждый по-своему, и Саня и Чернега.
Маленькое окошко выходило в донце прокопа, днём бывал свет. Строганый
стол на скрещенных ножках давал простору и для еды, и для офицерских занятий,
хотя теснило одно другое. Походных раскладных офицерских
кроватей не было ни у кого из троих, а при откопе
оставлена одна высокая и длинная земляная лежанка Устимовича, “купеческая”
называли её, да к другой стене пристроены две жердяных койки друг над другом:
не то чтоб не было места поставить третью на полу, но придумал так Чернега, потому что любил спать и сидеть где-нибудь повыше,
как на печи или полатях. Хотя он был старше Сани на шесть лет, а плотней
и тяжелей намного, он легко взбирался наверх двумя взмахами и оттуда шлёпался
прыжком. Уж теперь и вообразить эту землянку нельзя было иначе, как с Чернегою, зубоскалящим сверху вниз. Света настольной лампы
туда не хватало читать, да Чернега и смаку не имел
читать.
Так и сейчас, когда Саня, промоклый, пригнулся в двери и вошёл в землянку (вестовой Цыж, подкарауля подпоручика, уже
кинулся к своей землянке разогревать обед), Терентий лежал наверху, считая
брёвна в потолке. Перевалился на бок и рассматривал
пришедшего, как он мокрое тяжёлое снимал с себя и развешивал.
— М-м-м, это уж такой разошёлся?
Пока Саня шёл — не замечал,
а дождь-то усиливался всю дорогу. Печка не горела, но тепло в землянке.
На шаровидную голову Чернеги с толстыми щеками, малыми ушами нельзя было
посмотреть и не улыбнуться:
— Уже забрался? Не рано?
— Та вот, сидит куцый и думае — куды ему хвост девать.
— И — куды
ж?
— О такой дождь? И тэмно?
— Сейчас ещё видно немного,
а через полчаса в яму свалишься.
Переваленный
на бок, сюда лицом, не одетый, не раздетый, уже в сорочке, но перехвачен
подтяжками и в шароварах, а ноги босые:
— Не знаю. Шлёпать до Густи? Але не?
Одинаково было Чернеге доодеться или дораздеться. А Сане приятней, чтоб он остался, — Устимович
на дежурстве, почему-то не хотелось одному. Но посоветовал, как считал для
приятеля лучше:
— Пока ещё видно — шлёпай
быстро.
— А назад? — надул Чернега губы, пыхтел, как трубач в мундштук. Так упирался,
как будто не сметана ждала там его сырную голову (“с польской
споткался — был бы глодный!”).
Саня, уже
без шинели, без ремня и в гимнастёрке, мокроватой по-за плечами, навыпуск (с
Георгием, так и попадает сам в косое зрение), с натягом стянул мокрые сапоги,
надел чувяки из обрезанных валенок, была у них тут такая домашняя сменная
обувь, на одного Устимовича не налезала, и стал прохаживаться по нешаткому неструганому полу. По дурной погоде — да пошли
Бог спокойный вечер и спокойную ночь. Бывает тут, в землянке, прикрыто и
покойно, как дома не всегда.
— Да! — вспомнил. — Тут
кидала, наверно шестидюймовая, — близко?
— Прям по
второй батарее! — прукал губами Чернега,
беспечно.
— А я только от Дубровны отходил — вдруг, слышу, бьют, десять снарядов — и
за Дряговец. Сказать, что ответили нам — так будто не
нам. А где-то близко.
— По второй батарее, — кивал
Чернега. — В одном орудии щит погнуло, колесо снесло.
Троих ранило. А лошадки далеко стоят, ничего.
— А кто видел?
— Сам ходил.
— Да ты ж дома сидел?
— Так тут близко, сбегал.
Чернега б — да на месте усидел,
полверсты сбегать-посмотреть! Толстота ничуть не
мешала ему прыгать и бегать, толстота его вся была силовая.
— Чевердина
не знаешь там такого, хоботного? Длинного, с бородой мочалистой?
Тагильский.
— Да, кажется. Да.
— В живот его. Везти боятся,
не довезут.
Опять холодным помелом, из
груди.
Вот как. Сушись, уютно,
распоясался, чувяки. А солдат рядом Богу душу отдаёт. Да уж привыкнуть бы,
кинет ночью и на нас шестидюймовый — не помогут брёвна
наката.
А Цыж
— проворный, заботливый как дядька, несёт духовитые щи — так щи!
— Просто запахом сыт! Ну и Цыж!
Да и хлеба мягкий сукрой, поперёк всей хлебины отрезанный, это же надо так
ещё отрезать, долгим овалом, чтоб от края до края сколько раз откусить, жевнуть, пока добраться. И ещё отдельно — луковичка сырая.
— Ах
и Цыж! — усаживался Саня за стол и ложку скорей
окунал.
Уже в летах, пятеро внуков, подвижный хлопотной Цыж столовал всех троих взводных. Это Саня и предложил, чтоб не
ухаживал за каждым отдельный денщик, стеснительно, а один бы всех кормил,
других примкнули к строевому делу.
Но запах достигал наверх
пуще низового. И Чернега, избочась
на верхней койке, втянул широким носом:
— Цыж!
А — щей не осталось?
— Эх, вашбродь,
— сожалел небритый Цыж,
будто самому не хватило, — последние вычерпал.
Откинулся Чернега на подушку. Саня хоть очень раззарился
на щи, а позвал:
— Иди, хлебни, уступлю.
— Не надо, — сказал Чернега в потолок, — ты сегодня назяб.
— Да иди, ладно!
— А греча — есть лишняя, вашбродь. Сейчас гречу принесу, удобренная!
— Так давай, не томи! —
скомандовал Чернега.
Уковылял Цыж
поспешной развалочкой.
Чернега постучал по барабану
живота:
— Два часа как пообедал, а
из-за тебя вот...У Густи, небось, и курёнок припасён.
Пойти, что ли?
За позициями невыселенные деревни давно привыкли к войне, жили своей
обыденной жизнью, кроме обычных крестьянских заработков открыт им был извоз для
армии, плотникам — укреплять ходы сообщений, парнишкам и девкам
по 16 лет — копать вторые линии окопов, всем платили и ещё всех кормили с
солдатских кухонь. И мужики, кому подходил призыв, некоторые как-то принимаемы
были в ближние части, и в их батарею тоже. И во многих избах стояли военные
постояльцы, порой и на поле выходили за хозяев, и бельё
хозяйкам отдавая — не так стирать, как в подарок: армия богатая, всё новое
выдавала. И тайно ещё укрепляя и расширяя эту и без того широкую семью, иные
удальцы, как Чернега, завели в деревнях полюбовниц и
хаживали к ним.
Свесил Чернега
в шароварах босые ноги с короткими крупносуставными
пальцами и шевелил ими вопросительно:
— Пойти, что ли?.. Хоть на
два дня весёлая будет. А то заскулит.
— Ну, ты ж не скулишь,
как-то живёшь.
Когда Чернега
на своей койке сидел, голова его, мягко облепленная недыбленными
волосами, была под самым накатом, фуражки надеть уже нельзя, тем более рук
поднять. Так он раскинул их, как растягивая широченную гармонь, и затрясся
мясистым телом под сорочкой:
— Ну, сравнил! Ну ты, Санюха, скажешь! Ну, уж
чего не знаешь — бы не лез! Да у баб рази — как у нас?
А отчего, ты думаешь, они весёлые или хмурые? да всё от этого, было или не
было.
Мало что — сверху нависал,
но — силища, но — смех уверенный, спорить с Чернегою
было не Сане. В студенчестве это всё понималось настолько тоньше, а в армии, в
постоянно-плотной мужской среде, в казарменных вечерних разговорах — сплошь все
говорили так, или не говорили вслух другого. Поражён
был, обижен за женщин Саня, но спорить — немел, какой у него был опыт?
— Ну, Терентий, не только ж
от этого, — всё же заикнулся.
— А я тебе говорю — только
от этого! — крикнул Терентий и схлопнул звонко
ладонями. — Другой причины — не бывает! Кажется, замучилась, ног не таскает, а
только пощекоти, а?!.. Иногда и подумаешь, правда:
что-то у неё кручина на сердце? Может, горе какое? А
повалил, отлежалась, отряхнулась — и такая сразу весёлая, бойкая к печке
побежала пышки печь! — хохотал Чернега. — Простофиля ты, Санька. Да впрочем, молод. Ещё насмотришься!
И столько раз уж он Саню
вокруг этого на смех поднимал. Но всем Саниным представлениям о жизни и
человеке претил такой низкий взгляд. Не могло бы так быть! Никак этого быть не
могло!
А Цыж
нёс гречневую кашу: подпоручику — с обеденной порцией мяса, прапорщику — просто
так, но торчал из миски черенок деревянной ложки стоймя.
— Сюда, сюда! — брал Чернега миску сверху, не спускаясь.
И вот уже широкую деревянную ложку вваливал в рот, нисколько этим не раздирая
губ. А лбом чуть не касался верхних брёвен. — Ничего-о, ничего-о... А у Густи б ещё и молочком залил.
Со вкусом кашу убирал.
Присмотрелся, как Цыж наследил на полу мокредью и шевырюжками глины:
— Эт
такая слякоть? О здесь, у нас? Не, не пойду. Дуракив нэма.
Миску сбросил Цыжу, ноги опять вскинул:
— Отчего солдат гладок? — поел да и набок.
Перекатился на спину.
Смотрел в брёвна. И вслух размышлял:
— А думаешь, Григорий чем возвысился? Да слухала
б она его иначе? Давно б уже в Сибирь шибанула.
Значит, мужик справный. Бабе чуть послабься — сразу
она брыкается.
Всё было Чернеге
ясно, и возражать ему бесполезно. В том чаще и состоял их разговор с Саней, что
спорить — хоть и не начинай.
А — дружили.
Саня кончил обедать, сидел
над опустевшим столом, рассеянно собирал и в рот закидывал последние хлебные
крошки:
— Да-а... Роковые Гришки на Россию. Как нам худо, так и
Гришка появляется. То Отрепьев, то...
Отпыхнулся Чернега:
— Да при
чём тут Гришка? Войну им — Гришка что ль начал?
Самих в сортир потянуло. Вот и за...лись.
Но всё-таки... всё-таки
Сербия?.. Бельгия?.. И откуда-то же брались эти фотографии и рассказы о
зверствах немцев, как нашим пленным резали уши и носы? (Правда, на их участке
никогда ничего подобного не бывало.) А Чернега, по
своей силе, подвижности и приспособленности к веселью
воюя легче других, однако понимал эту войну куда мрачнее Сани — лишь как
всеобщую затянувшуюся чуму, у которой ни цели, ни смысла быть не может.
Саня поднялся от стола,
Терентий вспомнил:
— Э-э, ты отдыхать? Подожди,
голубчик, ещё поработай!
— А что?
— А вон, приказы лежат, —
кивнул на кровать Устимовича. Саня и правда видел
ворох, не обратил внимания. — Уже все прочли, ты последний. Читай, читай и
расписывайся. Барон заходил, взять хотел — я для тебя задержал, до утра.
“Барон” был барон
Рокоссовский, старший офицер 2-й батареи. Этот “барон” почему-то Чернеге особенно приходился. Баронов, графов, князей он
сплошь не любил, заранее материл, но что-то чудно и гордо ему было, что вот,
узнав себя офицером, стал почти наравне с бароном, в одном офицерском собрании.
И не звал его никогда ни по фамилии, ни капитаном, а всегда — барон. Кадровые
между собой чинились, гордились, сравнивались: мол, Михайловское училище старше
Константиновского, — а мы вот, судженско-сумские, с
вашим бароном рядом, и хоть очи ваши повылазьте!
Подошёл
Саня к широкой кровати Устимовича, охватил двумя руками эту россыпь подшивок,
подколок, скрепок, на белой, бурой, розовой бумаге, то в ширину, то в длину и с
подгибами, исполненную многими писарскими почерками, разными пишущими машинками,
лентой фиолетовой и чёрной, — о, с каким усердием это всё составлялось! Сколько же тут было читать!
если подряд и подробно — полночи верных. Да, вот это равняло позиционное
стояние с жизнью тыла. Когда грозно двигался фронт и столбы пожаров стояли в
небо, тогда почему-то не писали и к сведению не приносили этих несчётных
приказов и распоряжений, бурная подвижная война текла и без них. Но едва она
замедлялась, становилась легче и могла бы дать передых, покой, — как бить
начинала эта прорва приказов и с каждым месяцем
неподвижной войны всё увеличивалась. Много писанья требовали с офицеров, но и
наверху не ленились! Из боязни же как-нибудь при случае не оправдаться
документами, войска подолгу не сдавали и не уничтожали старых дел, а все эти
кипы таскали, возили с собою.
Однако,
делать нечего, просмотреть и что-то в голове иметь надо, не то завтра же и
ошибёшься.
Тут были приказы по
Западному фронту, по Второй армии, по Гренадерскому
корпусу, по 1-й Гренадерской бригаде — и только по их дивизиону приказания, к
счастью, отдавались не письменно, хотя и была в дивизионе своя пишущая машинка
и без дела тоже не стояла, все журналы боевых действий перепечатывались на ней.
На чистый конец стола
переложил Саня этот ворох, туда пододвинул керосиновую лампу и стал смотреть
подряд, какая бумажка попадалась сверху: приказы на расходование сумм...
Казначею бригады титулярному советнику... вычеты с офицерских чинов на
офицерскую библиотеку... на жетоны... в пользу семей убитых и раненых солдат...
в пользу Михайловского учебно-воспитательного... из офицерского заёмного
капитала... из суммы бригадного собрания... Деньги на покупку богослужебных
книг дивизионному мулле... Поименованным писарям дозволяется держать экзамен на
право удостоения их к...
Как ни бегло, как ни с досадой,
но только глазами пробежать — не меньше тут двух часов. А совсем не этого
хотелось. Прильнувшая холодная полоска тоски требовала чего-то чистого, на чём
душа успокаивается.
...Фельдшер имярек
командируется в Несвиж за медикаментами... в Минск за покупкою керосина...
Бомбардир имярек за подковами... Младший фейерверкер 5-й батареи вступил в
законный брак с крестьянской девицей... внести в его служебную книжку...
Прапорщику такому-то выдать пособие в размере 4-месячного оклада на покупку
упряжной лошади и экипажа...
— Да ты чего ж про себя, ты
вслух читай!
— Зачем вслух?
— А я плохо читал, я ещё
послушаю.
— Терентий, это долго...
— А куда тебе торопиться?
— Да тебе ж идти надо...
— Да я, может, и не пойду.
Читай! — Как будто книгу приключений или любовную историю ожидая, удобно
устроился Чернега на боку, лицом к Сане, голова
шаровая к подушке. — Читай!
Не мог Саня отказать...
Сколько глаза просматривали и сколько язык выборматывал
вслух, пропуская, пропуская...
— ...Прибавочное жалованье
за георгиевскую медаль... Для смазки обуви 24 золотника в месяц на нижнего чина... Повозка для противогазного имущества... Согласно приказа военного министра № ... нижеследующих
подпрапорщиков допустить к экзамену на прапорщиков...
— Так-то так, — возразил Чернега. — А всё же хвит-фебелем
лучше. Власти больше. — (А Саня пока два приказа просмотрел про себя.) — Зато
на прапорщиках армия держится... Ну, чего ж перестал?
— ...с корпусного вещевого
склада в Минске офицерские сапоги отпускаются по 16 р. 25 к....
— Хо-го!
Кусаются. А купить надо, мои худоваты
уже.
— С ... числа начать выдачу
нижним чинам ватных шаровар, телогреек, бушлатов, полушубков, байковых
портянок...
— Идэ
лютый, пытае — чи обутый.
— ...по провиантскому,
приварочному, чайному, табачному, мыльному довольствию... Ввиду сокращения
производства коровьего масла в Империи, с 1 октября сего года заменить 50%
коровьего масла растительным... С 15 октября нижним чинам сахару в натуре
давать только 12 золотников, а 6 золотников заменять деньгами...
— Да-а-а...
В Четырнадцатом году валили в день по фунту мяса, хоть
брюхо лопни, да четверть фунта сала, широко жили, собакам кидали. Теперь бы тем
салом кашку заправлять.
Цыж это слышал, медный чайник внося, ещё пар из носика:
— Ничего, вашбродь, грешно жаловаться. Полфунта мяса и теперь есть. И
фунт сала на неделю.
Цыж незаметно делал различие,
что настоящие офицеры только с подпоручика, их называл “вашблагородь”,
а прапорщиков — “вашбродь”. Но так это быстро языком,
ухватить некогда.
Налил густо заварного да опять же пахучего в подпоручикову
глиняную кружку. Заваривал Цыж по два раза в день,
оттого всегда духовито.
А сахар у господ офицеров —
в сахарнице.
И тарелки убирая, и со стола
вытирая:
— Что ещё, вашблагородь, прикажете?
— Мёду жбан! — протрубил Чернега.
А Цыж,
уже с пепелиной в волосах, улыбаясь, тряпку белую —
на рукав, как полотенце трактирный половой:
— Так что, рой отлетел, вашбродь. Мёд — на тот год.
Этим тоже владел Цыж — что война любит весёлый дух. Знал он, что у господ
офицеров всегда заботы и неприятности. Может, и своих
у него доставало, а покушать подать не просто надо, но весело: как будто домой
пришли, к жёнке.
А стеснение — постоянное,
что тебе услуживает годный тебе в отцы. Привыкнуть к
этому невозможно. И к печке покосясь — приготовлено
всё и там аккуратно, улыбнулся подпоручик:
— Ничего больше не надо, иди ложись. Да, только вот что: найди Благодарёва
и скажи — пусть он ко мне придёт... ну, через полчаса.
На очищенном протёртом столе
разложась теперь пошире,
читал дальше. Тут шла пачка приказов по цынге. Цынга схватила бригаду в середине лета: хлеба, каш, мяса и
рыбы вдосталь, но ни зелени, ни молодого картофеля, и
не накупить в соседних сёлах, а привозить самим из Империи запрещено
распоряжением Главнокомандующего. Да не только из-за пищи, но от постоянных
ночных работ весны и лета, от недостатка отдыха разразилась цынга
внезапно, и болели и сдавали многие, и не так быстро было придумано, разрешено
и устроено: отбирать слабосильных и предрасположенных, помещать в санатории Земсоюза, где ждал их полный отдых и зелень; частям
добывать картофель, капусту и бураки собственным попечением, даже и внутри
Империи. И вот уже цынга отошла, а запоздалые приказы
настаивали и настаивали: сколько раз в день и как именно проветривать землянки;
добавлять окна, строить нары, на земле солдатам спать не давать или
прокладывать ветки под матами; и как кого когда отводить на отдых...
— Голосом, голосом! —
требовал неуёмный Чернега.
— Я думал, ты спишь. А может
чайку?
— Не, без мёда не буду.
— ...Недоуздки, уздечки,
попоны, скребницы, щётки, овсяные торбы, лошадиные противогазы... Коня
Шарлатана, срок службы 1909, переименовываю в казённо-офицерского, а
казённо-офицерскую кобылу Шелкунью — в строевую для нижних чинов...
— Шелкунья,
подожди, это гнедо-лысенькая, на передней правой по
щётку? Хороша ведь ещё! Меняет, лучше нашёл?
Уж своего-то дивизиона коней
Чернега всех знал в лицо и наперечёт, но и из других
дивизионов многих. Тут дальше длинное шло перечисление о
перемещении лошадей из разряда в разряд — офицерских собственных, строевых фейерверкских, верховых артиллерийских, упряжных
артиллерийских, обозных — Шороха, Шведа, Шута, Шатобриана, Штопора, Шурина,
Шмеля, Шансонетку, Шпиона, Шанхая, Щедрого, и обо всех передаваемых шла
подробная опись по статям, мастям, лысинам, звёздочкам, особым приметам, и всё
это подписывал лично командир бригады, читая ли, не читая, а Саня о
чужих батареях и дивизионах пропускал бы, но Чернега оживился, свесил как плеть руку толстую короткую,
помахивал, требовал, хвалил и бранил:
— Да разве в ремонтных депо
это теперь соблюдают — по разрядам?! Рассылают как-нибудь, лишь бы счётом. Пока
на месте стоим — ничего, а ну-ка завтра начнись? Каждая лошадь должна своему
месту соответствовать!
Саня и сам любил лошадей и
понимал кое-что, но не так же, как Чернега, не с
такою страстью: по второму разу слушал и по каждому коню соглашался или не
соглашался, видел небрежение или чьё-то жульничество.
— ...При проверке... у
некоторых лошадей оба задних шипа в подкове острые, что ведёт к засечкам...
— Сволочи! Вас самих бы так
подковать!
— ...Нижепоименованных
собственных офицерских зачислить на казённое довольствие... Нижепоименованных
уволить в первобытное состояние... Из бригадного скакового капитала в
московском Купеческом банке...
Так ему всласть всех лошадей
перечёл и только тогда увидел:
— Да ты надо мной смеёшься,
что ли? Ты главные приказы — вниз подложил?
— Так это Устимович. Как
читал, так и кидал, значит подниз.
— А ты б наоборот!
— Так он мне тоже вслух
читал, я-то что?
Раздосадовался Саня. Тихий
вечер, на что-то хорошее годился, а пробалтывался зря, через эту труху.
— Не, Санюха!
— просил Чернега, не давал просматривать. — Голосом
читай! Голосом!
Наверняка хитрил Чернега: два раза прослушать, а самому ни разу не читать.
“Я из книжек не понимаю, я только сам по себе понимаю”...
А тут-то и пошли оперативные
приказы... В полках иметь “газовых комендантов” — специально
проинструктированных офицеров.
Уже был такой у них в
дивизионе, Устимович. Ему и читать.
— ...На батареях: иметь
таблицы переноса заградительного огня со своих участков на
соседние... Командирам корпусов...
— Сла-Богу,
не нам!— гулко зевнул Чернега.
— ...Избрать, на какой из
позиций... представить на кальке... В октябре усилить траншейные работы...
Какая-то шумящая пустота от прокрута всей приказной машины через твою голову. Одичание.
— ...Проволочную сеть
довести до трёх-четырёх полос, каждая шириной... придать брустверам надлежащую
высоту, замаскировать... Дивизионному и корпусному резервам выделять ежедневно
на работы одну четверть своего состава...
— Не, не дадут покою! А цынгу — лечи! Левой рукой одно, правой другое... На нежо́нде Польска сто́е, але Россия — щегу́льне[1].
Пяток немецких разрывов трёхдюймовых
лёг не так далеко. Чуть звякнуло стекло в оконце, помигала лампа, и несколько
крошек земли сыпанулось из наката.
Дальше много приказов шло о
связи.... Несмотря на запрещение, продолжают
использовать голый телеграфный провод... запрещается заземление односторонней
связи вблизи неприятеля...
Последние месяцы была переполошка с подслушиванием. Всё удивлялись, что немцы
знают расположение и смену наших подразделений. Провели опыты с усилителем —
оказывается, телефон легко перехватывается. И теперь:
— ...штабам армий выработать
код слов и фраз и представить в штазап для выработки
единого кода... Ну, дурачьё, зачем же единого!.. По
Западному фронту. Сегодня, в день тезоименитства нашего Державного Вождя,
Наследника Цесаревича, войска Западного фронта всеподданнейше приносят свои
поздравления, возносят горячие молитвы... В ответ Его Величеству благоугодно
было осчастливить меня следующей телеграммой... Приказ прочесть во всех ротах,
эскадронах, сотнях, батареях и командах... Главзап генерал-от-инфантерии Эверт...
Его же: ввиду того, что до сих пор попадаются случаи назначения евреев на
писарские и хозяйственные должности, а равно и в гурты скота, что безусловно недопустимо... немедленно убрать и впредь не
назначать...
— Убрать хаимов!
— подтвердил Чернега плетью-рукой наотмашь. — Так и
липнут в нестроевые, как мухи к печке. Где лоб подставлять — это не их!
Остановился Саня читать,
поднял ясные глаза:
— Но, Терентий, это же —
развитые ребята. Есть студенты, у меня Бару — университет кончил. Из них каждый
третий не то что писарем, мог бы и офицером быть.
— Да ты ополоумел
— офицером?! — перекатился Чернега на самый край
койки, грудью на последнюю жердь, вот грохнется на пол! — Да куды ж нас такие офицеры заведут? Они накомандуют!
— Ну, смотря какие. Есть, говорят,
и георгиевские кавалеры.
— Вот разве что — говорят!
Где-то есть, кто-то видел! Да сам подумай — на хрена
им за Россию воевать?
Просто потешался Терентий над Санькиной беспонятностью —
чего тут не видеть, дураку ясно:
— Да ты пусти одного, завтра
их десять будет! На голову сядут! Ты ещё глупенек, с ними не жил. Это говорится
— равноправие. Только мы друг друга не вытягиваем, а они — вытягивают. И из
равноправия сразу будет ихо-правие! Да ты завтра
надень погоны на твоего Бейнаровича? — послезавтра сам из батареи сбежишь!
На Бейнаровича?
Ну, Бейнаровича, с его черно-горящими глазами, всегда
злыми, может быть, это Чернега подметил. Но — Бару?
Образованный, воспитанный, сдержанный. Под его ироничным взглядом Сане всегда
неловко: как ему приказывать, каким голосом, если он университет кончил, а Саня
не кончил?
— Страна — наша или ихняя? — покачивал Чернега свешенной рукой-молотилкой. — У вас там, в степях, мабуть их нет? А пожил бы ты в Харьковской губернии, я б
тебя тогда послушал.
Но хотя Саня и тихий был, а
не поддавался легко. Не сразу скажет, и с улыбкой ласковой, а на своём:
— Так если страна не ихняя — зачем тогда мы их вообще в
армию берём? Это несправедливо. Тогда и в армию не брать.
— Да хоть и не брать! —
подарил Чернега. — Хоть и не брать, много не
потеряем. Но — жители наши! живут-то у нас! Их не брать — другим обида, тогда и
никого не брать, только кацапов да хохлов? Так оно и было поначалу — сартов не брали, кавказцев... Финнов и сейчас. Знаешь,
сколько нашего брата перебили? В одной Восточной Пруссии?
Терентий только что вниз не
соскакивал, а изъёрзался на своём малом верхнем просторе. Саня, хоть у него
место было встать и пройтись, смирно сидел, облокотись о стол, локтем поверх
всех приказов, пальцы вроссыпь по лбу держа у пшеничных волос. Размышлял:
— Вот видишь, как
получается: нагнетание взаимного недоверия. Государство не хочет считать евреев
настоящими гражданами, подозревая, что они и сами себя не считают. А евреи не
хотят искренне защищать эту страну, подозревая, что здесь всё равно
благодарности не заслужишь. Какой же выход? Кому же начинать?
— Да ты сам
не из них ли, едритская сила? — хохотал Чернега, откатясь на спину и руки
разводя гармошкой. — Что ты так заботишься, кому начинать? Хоть бы и никому.
Приказ ясный: гнать жидов из штабов! А почему они во
всех штабах засели, это справедливо? Это — не обидно? Говорю тебе: ты ещё глупо́й, с ними не жил, не знаешь.
Это народ такой особенный, сцепленный, пролазчивый.
Это не зря, что они Христа распяли.
Саня отнял голову от руки, и
наверх строго:
— Терентий, этим не шути,
зря не кидайся. А думаешь — мы бы не распяли? Если б Он не из Назарета, а из Суздаля пришёл, к нам первым, — мы б,
русские, Его не распяли?
Перед глубокой серьёзностью
своего приятеля, в редкие минуты, старший перед младшим,
тишел. Ещё с последней шуткой в голосе отговаривался:
— Мы б? Не. Мы б — не-е...
Да вопрос-то не сегодняшний,
чего и цепляться.
А Саня — как о сегодняшнем,
а Саня если взялся, мягкий-мягкий, а не свернёшь, хоть
ему чурбаки на голове коли:
— Да любой народ отверг бы и
предал Его! — понимаешь? Любой! — И даже дрогнул. — Это — в замысле. Невместимо это никому: пришёл — и прямо говорит, что Он —
от Бога, что Он — Сын Божий и принёс нам Божью волю! Кто это перенесёт? Как не
побить? Как не распять? И за меньшее побивали. Нестерпимо человечеству принять
откровение прямо от Бога. Надо ему долго-долго ползти и тыкаться,
чтобы — из своего опыта, будто.