11
В этом году Алина твёрдо
решила, что больше не поедет свидаться с мужем у
фронта, довольно этих унижений, как будто она выпрашивала себе свой
естественный праздник. Захочет — приедет сам, как другие офицеры приезжают.
И значит, в этом октябре, в
конце, ей предстояло встретить свой день рожденья без мужа. Обдумывала, как же бы его отметить пооригинальней, чтоб запомнился этот
день. Кого бы позвать? (И вдруг бы! — как-нибудь разыскался
бы да нагрянул даритель розового букета?.. Что бы
тогда?..)
Но всё это задумывала Алина
отчасти и через силу: и с деньгами было скромно (с ценами высоко), и на самом
деле трудно было ей собрать смелость на слишком эксцентричный шаг. И уж она
думала: просто уехать к маме в Борисоглебск да повидать кой-кого
из подруг юности?
И вдруг в пятницу, 14-го,
пришла от Жоржа телеграмма — да откуда! уже из Киева: что в субботу он будет в
Москве! Замечательно! Милый! Ну, тут я тебя расшевелю! Не был в Москве с тех
пор, как отчислили из Ставки, и тогда-то три дня.
И получалось — почти за две
недели до дня рождения. Ну, всё-таки не вовсе потерянный человек.
И — облегчение: не
напрягаться, не силиться на что-то экстравагантное. Ничего не изобретать, а
по-домашнему, так и легче. Всегда легче жить, как жизнь течёт сама.
Как раз в пятницу пришла и черезденная прислуга. Кинулись с нею стряпать и квартиру приохорашивать — постирать и сменить тюлевые занавески на
окнах, кружевные накидки на столиках, выбитъ ковры и
коврики — Жорж совсем забыл о домашнем уюте, так любовно напомнить ему каждой
мелочью, и каждой подушечкой на диване.
А жили они с 14-го года, как
счастливо вырвались из Вятки в Москву, — в удобном приятном новопостроенном
доме на Остоженке между Ушаковскими переулками,
против Коммерческого училища. Чистая красивая лестница, мраморные ступеньки,
коричневые плитки на площадках, трогательные звонки-ушки — “прошу повернуть”.
Черной лестницы не было, но был чёрный отвод марша в конце, чтобы с отбросами
не выходить через парадное. Отопление было центральное, и в трудную осень, как
сейчас, при дорогих дровах, не думать о топке, эта забота была — священника,
построившего и содержавшего их дом на земле своей Успенской церкви. И —
чудесна, теперь уже привычна и полюблена их квартирка в три комнаты на третьем
этаже с окнами на Остоженку и на церковный двор. Из этих боковых окон ещё лучше
виделась улица, сверху и вдаль, прямо к штабу Московского военного округа, куда
Жорж и перевёлся в 14-м году. (И где у него сохранялись обширные знакомства,
так что мог бы он и сейчас перекомандироваться сюда
из полка — но отклонял даже намёки).
Ещё поздно вечером Алина
перекладывала любимые предметы мужа, представляя и вспоминая, как ему удобнее
дотянуться и повернуться от письменного стола. Устояние
семьи — это дом, и каждая мелочь в нём должна быть хороша, уместна,
приспособлена, помогать жить, привязывать. А у Алины как раз есть ощущение
единственной верности расстановки предметов, развески фотографий по стенам. За
два года своей передряжной фронтовой жизни Жорж
отвык, у него уже нет связи с домашними вещами, но должна вернуться! — после
военных неудобств он особенно оценит их.
Теперь, если оглянуться, — и
всегдашняя беда Жоржа была — душевная чёрствость, это не новое у него. У него
нет подлинного дара любви — внимания к душевным движениям, особенно женским, к
подробностям человеческих историй. Жалко его, дурачка:
он первый и страдает от того, как обделён чувствами. Что ж, вот и направление
деятельности жены: следить за душой мужа и исправлять его органические
недостатки. И даже с нынешним его омертвением — сейчас не может быть, чтоб он
дома не оживел, не приободрился.
Убираясь, Алина размышляла,
как лучше им распорядиться этими неделями, на которые он приезжает. Время —
чудное, самое концертное, на конец месяца объявлены Рахманинов и Зилоти в Дворянском собрании, а вот с понедельника —
оркестр Кусевицкого в театре Незлобина, а уже завтра
— первое из шести собраний Русского Музыкального Общества, французская музыка,
там соберётся цвет музыкальной Москвы, но на это уже не попасть. Для
артистического развития, чтобы дышать музыкальным воздухом, Алине совершенно
необходимо бывать на таких концертах. Но и насколько ярче — пойти не с
подругами, а об руку с мужем, боевым импозантным полковником (лишь по своему
упрямству до сих пор не генерал), и в антрактах, прохаживаясь по фойе,
знакомить и знакомить его со своим новым московским кругом.
С утра она ждала, не зная
часа приезда. Но вот зажурчал милый дверной звоночек, Алина распахнула дверь —
и дала налететь на себя этим клещам, обнять, сжать (ещё сильней ты стал?) и
даже подбросить, и щёкотом протереть бородой (подстригу тебе, очень выросла!).
— Цел! цел! — тянула она его
за шею. Муж её был цел на расстройство всем врагам, тьфу, тьфу, тьфу!
И поплыла небуденная радость. Вместо фуражки — папаха, очень идёт.
Кожа ещё загаристей и суровей. И прежние быстрые
глаза (вот уже и оживляется). Мундир — не обычного серо-зелёного сукна, а коричневого.
Красиво! А почему? Теперь тоже считается защитным? Но — не без франтовства. А в
чём я сегодня? — ты хоть заметил или вовсе пень? Какой наш день тебе это
напоминает?
Походили по комнате,
обнявшись. Она пыталась ему показывать одну, другую свою затею — но он ещё не
видел ничего. Ну, сожми меня ещё раз. Вот так.
Следила: известные милые
предметы их обихода — вызывают ли по-прежнему его улыбку? Всё на тех же местах,
а что переставлено, перевешено — не к худшему. Водила его по квартире, следила
за выражением лица, появляется ли облегчение от фронтовых тягот, изумление, что
целые страны изойдены, исколешены, а здесь — всё на
местах. Появлялось (но недостаточно). Да ты заметил ли, как тщательно прибрано,
тюлень?
— А как вот эта накидочка называется, не забыл?
Вышитая паутинкой и накинутая на
чёрный круглый столик.
Улыбнулся стеснительно:
— Паучок.
Помнит!
— А вот этот комодик?
Улыбнулся:
— Пузёныш.
И что граммофон их назывался
Грум — тоже помнил. Многие привычные милые вещи, помогающие жить, назывались у
них собственными именами. Обаяние дома.
— Славночко
доменька? — добивалась Алина тоже принятыми ласковыми
словами. — А чьи ручки всё устроили? — щурилась и протягивала для поцелуя обе.
Сбросил
амуницию — но, не облегчённый, опустился на диван, как от тяжести своего тела. И даже выдохнул вслух:
— Фу-у-у-уф!
— Бо-оже
мой, — передалось и ей, своим телом почувствовала это
нагруженное железо в нём. — Как же тебе тяжело! — Подошла вплотную, ворошила
ему волосы. — Тяжело, да? Очень?
— Да-а-а,
— ещё выдохнул он, глухо и безнадёжно.
— Что? Вообще?
— Да. Вообще.
— А что именно?
Сидел неподвижно, вздохнул:
— Да-а-а
так: больше мы теряем, чем когда-нибудь возьмём.
— Убитыми?
— Убитыми, ранеными,
измученными... отвращёнными... Всяко. Ничем это не
возместится. Никогда.
— О-о-о, Боже мой, как ты
устал! Как ты устал! — ласкала его голову.
— Что я устал — это ладно.
Но...
— Вот что значит — ты не
приезжал в прошлом году в отпуск. Ты — сам себя всю жизнь мучил, сам себе —
первый враг. Надо ж тебе и себя поберечь! Тебе надо — развеяться!
А вот уже и звонила в
маленький китайский колокольчик. Колокольчик-то он помнит? — мелодично
вызванивать, приглашать от работы к еде. А уж тут ему больше всего и должно
было понравиться! Вкусы к еде не изучишь и за год, здесь-то — и давность, в
том-то и женатость.
В петербургские годы они
снимали квартиру “от хозяйки”, чтоб у неё кормиться и не
нужна прислуга. А в вятской дыре офицерские жёны, по недостатку жизни,
стряпали сами, Алина тоже попытала своё уменье и, как всегда, за что б она ни
взялась серьёзно, стало превосходно получаться. Жоржу очень нравилась её
кулинария, он никогда не упускал сделанного, всегда
видел, хвалил, не жалко и потрудиться. Мир домашнего хозяйства оказался особым
сложным миром, требующим сразу и науки, и вкуса, и общего правильного
распорядка, но в разнообразной богатой природе Алины всё это было и здесь
применялось благодарно. С войны и в Москве стало модно обходиться на кухне
самим, иные московские знакомые теперь тоже так — а уж Алина тем более легко.
Но как раз последние месяцы
с продуктами сильно ухудшилось, далеко не всё достать. (Жорж высмеивает: ну не
так, как отрежут подвоз в горах, и трое суток совсем есть нечего?) Не так, но
чего нет — продаётся из-под полы по вздутым ценам, вдвое и втрое дороже.
Захудалый Долгачёв, в подвале княгини Львовой,
напротив, и тот припрятывает, допрашиваться надо. Кое в чём выручает недавно
устроенная офицерская кооперативная лавка. Везде — хвосты, хвосты. Проезжал —
видел?
— Са-ма? Ещё б я стояла! Что бы мне тогда оставалось в
жизни! Мне — пять часов ежедневно надо просидеть за роялем! Ты ничего уже не
помнишь...
Помнил, помнил. Не совсем
ещё заглохло сердце.
Бывает — за мясом. За
французскими булками, с раннего утра. А сахара совсем не достать. Неделю назад
ввели такие талончики, будет теперь по ним. Но у нас-то — варений маминых борисоглебских... Дорогие конфеты, мёд — это везде. Но всё
вдвое.
— О, вы разве представляете
нашу жизнь? У вас там — паёк, всё готовое. А тут ещё — из-за беженцев, наехало
их видимо-невидимо, и богатые. И ещё им платят пособие на прожитие. А — сколько
приходится теперь прислуге платить? Чуть не каждый месяц добавлять.
— И — как же? — омрачился
он.
Конечно, трудно. Конечно,
плохо. Мама помогает, кто ж.
Мать Алины, вдова
действительного статского советника, имела большую пожизненную пенсию. Немалую
пенсию за отца когда-то получала и Алина, но по закону — лишь до замужества.
Алина — не мотовка, он знает. Но офицерского жалованья и всегда было
только-только. А звание генштабиста давало лишь особое служебное продвижение,
но никаких собственно добавочных денег.
Впрочем — и он ведь, Алина
знала, в карты не играл, не пил, в рестораны не ходил, дворянское прожигательство ему было всегда ненавистно, он фанатик
дела.
— Ведь надо же мне
сохраниться, милый? Для будущего? Для тебя же?
Ещё бы, ещё бы!.. Смутился, отемнился, потупился. Нет, он не безнадёжен и будет снова
чуток, когда будет жить в тёплой семейной атмосфере.
Да он уже распрямляется. За
несколько дней отойдёт, потеплеет.
Их руки, с одинаковыми
обручальными кольцами, переносились над маленьким столом, беря, накладывая.
— Ну как? — уверенно улыбалась
Алина. — Да ещё после окопного?
Нра-а-авилось. Покручивал широковатой, а
лёгкой головой.
— Уменье! терпенье! —
кокетливо изгибалась она. — А у тебя сединки, сединки, смотри! — оживлённо
находила она. — Надо повыдёргивать, зачем мне седой муж?
Шутила. А на самом деле: какой достался. Надо уметь быть верной, прилежной и
облагораживать его, в чём можно.
Между тем за суматохою и
радостью встречи Алина упустила то, что замечала всегда: когда Жорж бывает потуплен и мнётся не от раскаяния, а — опасается её,
что-то оттягивает, не хочет сказать. И вот теперь, когда стала говорить ему о
планах, на какие бы концерты им пойти непременно на следующей неделе — Мейчик, Фрей, — увидела: негладко, неладно, что-то тяготит его и всё больше.
Наконец, стал тягуче, смущённо
выговариваться: что никак иначе было нельзя. Что это — не отпуск, а срочная
командировка в военное министерство. Что, собственно, он должен был ехать в
Петербург прямо через Могилёв, а не через Москву...
— Ка-ак?
Ка-ак? — ранило Алину. — И ты — молчишь?! Да ты
просто топчешь меня!
И над светлой сервировкой
своей, над своими стараньями, заботами, всем приготовленным — заплакала от
обиды, так это было жестоко и унизительно.
— Так и ехал бы прямо! И мне
бы вовсе не объявлял! И это было бы милосерднее!
Стал позади, отаптывался
виновато, за плечи брал.
— Или в телеграмме
предупредил бы, что — проездом. Я б и не настраивалась. Тоже милосерднее.
Права, права, возразить ему
было нечего, копошился там сзади у плеч.
— А что же ты мне в письмах
писал? Как томишься моим молчанием? Если в этом году не увидимся — не вынесешь?
Когда увидимся, то будешь только целовать, целовать, слова не произнесёшь...?
Нет, это было его особое
свойство: если и доставить радость, то неполную, обязательно тут же и омрачить.
Пойти в концерт — и пробурчать весь вечер, что зря пришли. В театральном
антракте не согласиться пойти в буфет, будто это противоречит духу спектакля.
Сам же когда-то подарил ей фотографический аппарат — а её фотографий не
рассматривал, уклонялся, так что у самой пропадает интерес показывать,
классифицировать, наклеивать, отдавать в увеличение, — а были презамечательные.
В чём, правда, корни его душевной сухости? Погоди:
— Но — день рождения?? Ты
что же — не будешь?
Будет, будет, показал лицо,
вышел из-за спины. Так на сколько ж дней в Петербург?
Опасливость и виноватость ещё не ушли с его лица: дня н-на
четыре... Ну ладно, до дня рождения ещё двенадцать, так-сяк.
Но — категорически?!
Доедали удачный завтрак.
Обычный обряд после каждой еды был — целовать в щёчку. Но сегодня Алина с
полным правом подставила губы.
После завтрака мыла на кухне
посуду, Жорж зашёл может быть и за делом, но против
лампочки, зажжённой по тёмному дню, заметил, черствяк,
как у неё ушко светится, — а ушки были действительно украшением Алины!
изогнутые тонкие нежные раковинки с неприросшими
мочками! две симметричных изящных, как выхваченные дары океана! — поцеловал
сзади в ушко. За ушком. В шею. И потянул из кухни, не давая
как следует вытереть рук.
Не по времени дня, но вполне
по сумеречному свету, лежали. А на душе стало светленько. И захотелось
рассказывать. Рассказать близкому человеку — это ещё раз пережить, углубить
переживание, даже как бы дополнить его. А за последние месяцы столько бывало!..
Например, один раз давали концерт в доме у Боткиных. Давали благотворительный
в Охотничьем клубе, чудная акустика. Сам московский голова Челноков целовал
Алине ручку.
— А один подполковник на
другой день сказал: вы знаете, после вашей баллады Шопена я не мог
спать всю ночь!
Но Жорж оставался не
захвачен: он курил лёжа (как выгнали из Ставки, с тех пор опять стал курить и не борется с собой), методично стряхивал пепел, не
просыпая мимо на тумбочку, а интереса не было, слушал не перебивал, но и
сердцем не встречал рассказа. И это после такой долгой разлуки!.. И не разделил
даже самое драгоценное её: что этой бурной концертной деятельностью можно хоть
с опозданием и косвенно наверстать упущенную консерваторию.
Ах, он оставался во мраке!
Но — и очень же он отупел за эти годы окопного сидения. Почему не возвыситься к
искусству — высшему, что в мире есть? Да уж не страдает ли его мужское
достоинство от разворота алининого таланта — тогда
как сам он заглох и опустился?
— Да ты не радуешься моим
успехам? Ты что ж — ревнуешь? Ты предпочёл бы, чтоб я сидела в четырёх стенах?
Уверял, что — рад и даже
очень, и букетам, и всему.
Она, напротив, была готова
слушать его! Но он не рассказывал. И тут Алина спохватилась, что у них, по
сути, один вечер — всего лишь один сегодняшний вечер! — и как же верней
распорядиться им? надо скорей решать. — А дома не посидим? — надеялся Жорж. —
По твоей собственной вине! Брал бы командировку в Московский округ. Билеты
куда-нибудь? — уже поздно. Но — в гости. (А — показать его Сусанне!) Наденешь
все ордена?— Нет, все носятся при парадной. Только
Георгия и Владимира. — Жалко.
Завертелось у Алины: как
дать знать? у кого собраться? Она деловито одевалась. Хорошо теперь повесили
телефонный аппарат у них на лестнице, не идти в аптеку.
Пошла. Сделала удачные
телефоны. Вернулась:
— Соберёмся у Мумы. Она попоёт, я поаккомпанирую.
Жорж скислился:
мол, всего лишь аккомпанировать и для того тянуться? Да лучше дома поиграла бы
сама, я люблю твою музыку именно, когда ты одна играешь.
— Аккомпанировать — это
низко? — возмутилась Алина. — Да ты урод, ничего не
понимаешь. Аккомпанимент — это высшее наслаждение для
пианиста! Ансамбль! — ты можешь понять, что такое ансамбль!.. А
ты задумывался: если б не музыка — как бы я вообще выносила наши длительные разлуки?
Обминался по краям комнаты.
— Ты — приехал, уехал, а я —
живу одинёшенька. Я — в духовном голоде. И мои друзья — мой мир, который я
впитываю и перед которым раскрываюсь. Ты уедешь — а я останусь именно с тем,
что будут думать обо мне эти люди. Ты — хоть мгновение можешь мне дать ощутить
себя перед ними не соломенной вдовой? Хоть в памяти их оставить, что у меня
есть какой-никакой муж? — И видя, что он расстроился: — Ну конечно, и я
поиграю, и я! А ты — расскажешь о фронте, ведь это всем надо слушать, не мне
одной!
Так и собрались у Мумы, хорошей Алининой подруги, которая пела контральто, и
у которой был прекрасный беккеровский рояль. Пришли —
уж кого успели собрать, кой-какое общество, даже и Мумины соседи, — да главная цель была показать Жоржа Сусанне.
Музыкальная часть прошла
прекрасно. Мума пела безумно красивую
Далилу и другое, Алина сыграла несколько прелестных шопеновских мазурок и накатный листовский
этюд “Рим-Неаполь-Флоренция”. И ещё был — свистун, художественный свист. Всем
понравилось, принимали хорошо. Алина к ужину разгорелась, выпила две рюмки виноградного, вторую не против воли.
А потом, как и в каждой
компании, где появляется из Действующей армии боевой офицер, — все очень ждали
рассказов полковника. Но он, вредный, ничего не рассказал, так-таки ни одного
эпизода, а ведь умел. (Не мог и для жёнушки постараться!) Тем не менее, просто
удивительно как всем понравился, Алина была горда. Видели — планки орденов, загорелость, обветренность и
дремлющую в нём волю, даже избыточную: вид у него сначала был недовольный,
будто он сдерживал себя от распоряжений, а то бы всех тут загонял. Потом —
смягчился. Все говорили Алине: как бы устроить ещё раз, и его послушать?
С интересом посматривала
Алина, какое впечатление произведёт Жорж на Сусанну. Отсели они на дальний
диван, говорили немного. Алина проходила неподалеку, прислушалась — ну конечно,
всякий о своём, Сусанна спрашивала:
— Ну, честно ли? — свои
поражения, отступления, своё тупоголовство валить на
еврейских шпионов?
— Решительно с вами согласен: нечестно.
— Но если на евреев такое
возводят во время войны — что ж будет после победы? И как же евреям этой победы
желать?
— Тоже согласен. Если евреи
лишены какой-то части российских прав — нельзя с них спрашивать и полной любви
к России. И не оскорбительно допустить, что многие больше сочувствуют Германии,
где пользуются всеми правами.
Всё же Сусанна свои
наблюдения успела сделать и позже в тот вечер сказала Алине:
— О нет, не похоже на
старость чувств! Так что будьте повнимательней. И
когда с ним в обществе — приглядывайтесь, как он смотрит на женщин, и как они
на него.
— Ну
уж, ну уж! — засмеялась Алина. — Спасибо за предупреждение, но об этом можно не
тревожиться. Женщины — вообще не в круге его зрения. И никогда не были. И никакая ему не заменит меня. Да я бы, Сусанна Иосифовна,
гордилась, если б у него было богатство чувств. Но
увы, всё ушло — на русского несостоявшегося Шлиффена.
Возвращались домой —
подумала: а может поехать с ним сейчас в Петроград? Алина была весьма способна
на быстрые крутые решения, даже больше всего любила именно круто менять всегда.
А?.. Да, мол, знаешь, с билетами трудно, я еле взял международный... Но и дело
в том, что через два дня она сама участвует в концерте, жалко не выступить. А
вот идея! — задержись на два дня, послушаешь полный звук в хорошем зале, а не в
комнатной обстановке, а потом вместе и поедем в Петроград?