12
В августе
Четырнадцатого года, отправленный из Ставки командиром полка на фронт, Воротынцев
и перенёс туда себя всего, всю полноту жизни. Он и сам сознавал, что его
снование по верхам в самсоновской катастрофе
оказалось бесполезно — и за то одно, а не за скандал в Ставке, он уже заслужил
быть сослан вниз и впряжён в прямое дело. Он — влился в свой полк, врос в него,
и даже глубже, чем был обязан: ни разу с тех пор не ездил в отпуск, ни в
прошлом году, ни в этом. Стена горечи отгородила от него всякую льготную
свободную жизнь и всякий вообще тыл — и он не дозволял себе бросить полк ни на
неделю. Он посвящал свою жизнь военной службе? — ну вот он и попал теперь на
неё, до последнего своего дня. После смены Николая Николаевича, Янушкевича, Данилова — Воротынцев мог бы предпринять
попытку подняться вновь. Но не сделал этого. Из гордости. Перемежно-несчастный
ход войны покрывал своей ужасающей тенью мелкое служебное крушение полковника Воротынцева. Не утеряв способности стратегического взгляда,
он часто, сколько мог судить, не верил в высший смысл операций, в которые
втягивалась их дивизия, корпус, армия, и с высоты полка было ясно, что лезть
через Карпаты да без снарядов — крупная глупость. Но запретил себе этим
разжигаться. В полку он был на месте, и хватит. Он больше не стремился
отличиться, украситься орденами, снова возвыситься: там, наверху, он уже
побывал и не испытывал тяги снова. Он ожесточённо врастил
себя в здешнюю кору, рассудил считать себя обречённым, и периодами бывал даже
подлинно нечувствителен к смерти, отчаянно себя вёл. А был только дважды
зацеплен, легко. Когда же наступали месяцы размеренного позиционного сидения — утверживало грудь спокойное сознание посильно выполняемого
долга. И чем больше притекало через отпускников мутных, оскорбительных
рассказов о тыле, как там ловчат, как привыкли к войне
будто обыденности, — тем отвратительней представлялся тыл, тем очистительней было сознавать здешнюю атмосферу, видеть
чистые вокруг сердца, ежечасно готовые к смерти. Давние фронтовики, они
переродились тут в новую породу.
Но кто — они?
Кадровые офицеры, сверхсрочные унтеры да обтерпевшиеся прапорщики. А главный
солдатский поток притекал сюда по вынужденности, и
держался тут на вынужденности, и почему они должны
тут раниться и умирать — у них понятия ясного не было.
И переколачиваясь, и
перевариваясь тут, и хороня, хороня, хороня вот уже двадцать четыре месяца — не
мог Воротынцев не взглянуть на эту войну из-под солдатской покорной, обречённой
шкуры.
Как будто дико: кадровому
офицеру — усумниться в пользе войны?
Воротынцев сознательно отдал
свою жизнь армии — и, значит, никакой высшей деятельности, чем война, не могло
быть у него, всё лучшее в нём было наструнено на
войну. С юности рвясь на военную службу, он мечтал только об её
усовершенствовании, — а для чего же, как не для войны. Задача военного — только
исполнять объявленную войну. Никогда прежде не приходило ему в голову, что вся
война, ведомая родиной, может быть тобою, офицером, не одобрена. Провоевав японскую, он до такой мысли не доходил. Тогда он только
возмущался отдельными генералами и возмущался насмешливым и даже прямо предательским
отношением к той войне образованного общества. Сам же, как ему казалось,
глубоко понимал, что мы прорубаем окно на Тихий океан, что если две
исторических мощи, растя, сокоснулись упруго
границами — им не избежать попытать силы и определить линию раздела, — ведь так
и всё живое, всегда на Земле. (Позже он понял, что у России умеренный выход —
был, а просто раззявили рот на чужое).
И нынешнюю войну Воротынцев
начинал безо всякой мысли сомнения, да ещё в угаре первого поспешного
маневренного периода, им владело молодое чувство радости перед боем. Только
раз, в Восточной Пруссии, у скотобойного домика, коротким видением его посетила
такая странность: зачем мы оказались на этой войне?
Но
проволакивались месяцы и месяцы этих двух лет, уничтожение, уничтожение,
уничтожение русских солдат в его полку, на их участке и на соседних — и всё
больше прорезало Воротынцева болезненное прояснение,
что вся нынешняя война — не та. Как говорят в народе — не задалась. По
ошибке начата, не с той ноги. И ведётся губительно. Не
грозил России военный разгром, но не видно и выигрыша.
Во всех этих прокровавленных бинтах, как на себе стянутых, ощутил
Воротынцев так: нельзя нам этой войны вести!
Пришлось ему задуматься: что
ж он любит? — неужели своё военное ремесло выше, чем своё отечество? Он —
военный, да, и должен служить войне, но не для самой же войны, а для России.
Так Воротынцев, посвятив
себя войне, перестал в ней помещаться.
В этой войне, из-под досужих
перьев то Великой, то Отечественной, то Европейской, — не чувствовалось
неотвратимости.
А вести надо, он понял
теперь, только неотвратимые войны.
Зачем мы вели японскую? Зачем теснили китайцев? Да даже и турецкую зачем?
А — туркестанскую кампанию? Вот Крымскую — надо было вести, так вести. Так мы
её поспешили сдать.
Воротынцев умел воевать только не отделяя себя от солдат. Ему всегда был неприятен
офицерский отдельный быт, биллиард, “потанцевать бы”.
Ни кия, ни игральной колоды он в руки никогда не брал. И вообще не терпел офицеров-прожигателей жизни.
Вот так, веками, занятые
только собой, мы держали народ в крепостном бесправии, не развивали ни духовно,
ни культурно — и передали эту заботу революционерам. Но эта война послала нам
такое соединение с простонародьем — когда оно бывало в жизни? Разве что с
мальчишками, в костромское детство, в Застружьи.
Послала такое безоглядное слитие: все мы — это мы, вот сидим в земле, а те, они,
вон шевелятся, ползут, стреляют в нас, а нам их надо накрыть.
В чём может состоять главный
долг офицера — беречь солдат! Солдат не знает, как воевать, он доверяет, что
начальник его сбережёт. Да чем больше мы их сбережём — тем верней и выиграем
войну: в благодарность за сбереженье он и воюет лучше, и в полку порядок. Незаменим оставался Воротынцев в задаче сохранять
подчинённые жизни.
Но когда солдаты отдаются
нам как отцам — каково же чувствовать, что мы их обманываем, не туда заводим?
Справедливое сознание вины,
которым мучилась русская интеллигенция полное столетие, — вот оно сейчас и
внятно: перед своим народом мы не имеем права на эту войну. И что мы сами в той
же опасности — не снимает вины.
Прожив эти два года заедино
с солдатом, гораздо тесней с его бытом и боем, чем это требуется от командира
полка, не мог Воротынцев не убедиться, что крестьянство нисколько этой войной
не увлечено, ничего не видит в ней, кроме бесполезных смертей и бесполезной
потери рабочего времени. В народном сознании эта война не была подготовлена, не
созрела, ворвалась насилием или стихийным бедствием, — и из сотни солдат редко
один испытывал к австрияку, к немцу — враждебность, а гневались только за
удушливые газы, за что и следовало. (После первых, на нашу беззащитность, газов
— сдающихся в плен кололи, раньше никогда.) А кроме —
ни у кого не было ни обиды на противника, ни разозлённости, ни ясной цели: для чего надо принимать все
эти гибели и раны, или какая опасность так уж нам от немца грозит.
Да Воротынцев и сам не видел
за Германией такого корпуса и веса, чтобы завоевать Россию.
Но если солдат не разделил сердцем
этой войны и мы не в состоянии вдохнуть в него — то до
каких же пор, до каких граней и с какой совестью мы можем продолжать гнать и
гнать его на погибель, гнать и гнать в лобовые атаки, то по голым болотам, то
по лесистым кручам?
Они — всё терпят, да. Но
имею ли я право терпеть за них?
За все солдатские жизни —
что мы дали им? Или дадим? Неужели Константинополь заменит нам всех убитых? А
больше Константинополя мы и не добудем.
Да никакой тут и не мятеж.
Не Воротынцев первый до этого додумался, но ещё Александр III сказал Бисмарку:
за все Балканы не дам ни одного русского солдата.
И правильно!
Эта война перешла пределы,
перешла размеры войны во всех прежних пониманиях. Это стало народное повальное
бедствие — но не от природы, а от нас, от направителей.
И вот какая опасность: что
народ не простит нам этой войны, как не простил крепостного рабства. Затаил
ведь. Ещё очень важно: за какую именно землю зовут тебя умирать. За щемящую белорусскую, за певучую малороссийскую, за кроткую
среднерусскую — всегда готов, и солдаты бы тоже. Пойди Германия в глубь России — так это была б и другая война, и другое
понятие. Но — за Карпаты? но — за румынское грязное невылазье,
такое чужое, бессмысленное? Хоронить здесь русских солдат ощущал Воротынцев как
ежедневное преступление.
Да вся эта небывалая война,
ничем не обоснована и для всех стран: она возникла от жира Европы. Но сердце к
своему привязано, ноет: нам не нужна эта война. И выход к победе
проглядывается из неё не близко, разве что немцам ещё хуже, они в мышеловке. А
верней, эта война перешла уже столько граней уничтожения, что и победитель не
много будет радоваться перед побеждённым.
Обычное народное выражение —
никогда не “победа”, не “мир”, но — замирение. Народ понимает только эту
единственность выхода, где не различается ни победа, ни поражение, ни ничья.
И Воротынцев, два года в
земле передовой линии, через смерть и раны перепустив уже не один состав своего
полка, в солдатских землянках подошёл и своим сердцем к тому же: для спасения
России, для спасения самого нашего корня, племени, семени, чтоб не извелось, не
вывелось оно на земле, — нужно замирение, замирение во
что бы то ни стало, и никакой Константинополь нам не награда, и даже
предпочтительней замирение тотчас перед победой через год или два.
Однажды он заснул в
землянке, где о нём не знали, и слышал солдатский разговор:
— Начальство пора менять. И
чего царь-батюшка смотрит? — пора их в шею гнать.
Их! — это ясно отделялось в
солдатском сознании. И страшно то, что они не придуманы были, а
существовали — возвышенный, правящий, нажиревший,
забывшийся, дремлющий слой. Они умудрялись плавать как-то над войной, позабыв,
не сознавая свою жгучую ответственность.
Им — послана была военная
реформа после японской, они её отбросили. Им послан был Столыпин, человек
великого напряженья и дела, — они его отвергли, свергли, дали убить. (А если бы
сегодня всё было в твёрдых столыпинских руках — то и
не было бы этой войны или не так бы она велась). Им послано было — не с такой
бездарностью, не с такой закислотой вести эту войну,
дать же свежему ветру продуть генеральские шеренги! В германской армии задолго
до войны держался бесстрашный порядок новогодних синих конвертов: отставка
старшего офицера по непригодности. А у нас — непригодных нет! И всё непробудно
тупое, нерасчистимое, неубираемое,
всё безответственное, самодовольное и живущее лишь для себя, — всё цеплялось за
Верховного Главнокомандующего, за его необдуманные милости, его невзвешенную ласку.
Но так, неизбежно, от них
мысль всегда возносилась к Нему. А он — что чувствует от всех этих наших жертв?
Ему — ещё более было послано: вообще не вмешиваться в европейское галдёжное безумие, вообще не окунаться в эту войну, но
оставить Россию неподвижной глыбой над разодранным континентом! А он —
бултыхнул в войну миллионы захлебнувшихся Иванов.
Если он верит в рисованного
мужика, то перед рисованным, полусвятым — тем больше должна быть его
ответственность!
И это взятие поста
Верховного, зная, что сам ничем не руководит, оставить в Петрограде министерский
сумбур и беспомощно курсировать между Ставкой и Царским Селом, или хуже —
сновать по войсковым смотрам? Что может быть досадливей
войсковых смотров в боевое время? Воротынцеву стыдно было за царя, как если б сам он придумывал эти смотры, чтоб
оторвать воюющих людей от отдыха во второй линии, сгонять вместе по нескольку
полков, а то ещё и из окопов вытаскивают чёрных, измученных, наскоро чистят,
моют, муштруют последнюю ночь, — и всё для того, чтобы прогнать перед
высочайшими очами церемониальным маршем, выслушать рапорты и произвести
несколько фотографий, да каждый раз в чьей-нибудь новой полковой форме
(и ходи уж в простом защитном!). Объезжая ряды верхом
— с лошади какие-то никого не трогающие слова. В его обращениях к армии — ни
крылатых выражений, ни государственной мощи, так, полковой праздник. И в
газетах всегда: “нескончаемое громовое ура провожало
обожаемого монарха”. А уже создалось на фронте поверье, что его наезды приносят
несчастье.
Этой весной Воротынцев и сам
повидал Государя на смотре под Каменец-Подольском.
Перед появлением его, правда, нельзя миновать ожидания восторженного: пока он
ещё невидим, но его присутствие близко, сердце колотится
и сознаёшь величие символа: в одном человеке сосредоточена, вот грядёт вся
Россия! Невольно ждёшь необыкновенного! Но когда затем появляется полковник
небольшого роста, без боевой резкости, да видимо ещё и стесняется, — восторг
сразу опадает, остаётся в груди и в глазах лишь напряжённое любопытство. Бедные солдатики тянутся, вскидывают головы, кричат “ура” — а у
царя утомлённое (предыдущими смотрами?), безразличное, невыразительное, даже малодовольное лицо.
Воротынцев впился в него,
хотел понять: отдаёт ли этот монарх себя России — так, как должен? Сколько в
его жизни парадов! — когда же думать о государстве?
А с каким духом он
подписывает каждый новый призыв ополченцев второго разряда? Думает ли, как
разоряет деревню? и какие из
них солдаты? и через сколько месяцев?
Воротынцев мечтал бы любить
своего Государя. Но и внушить себе культ он тоже не мог. Он — страдал, что
Государь таков. В роковые годы — и такой бессильный над своей страной, такой не
достигающий пределов мысли, и ещё безвольный? и ещё безъязыкий, и ещё
бездейственный, — догадывается ли он сам обо всём этом?..
И притом — Верховный Главнокомандующий
12-миллионной армии. И — всё перегорожено. И можно только ждать конца войны или
следующего царствования. (А почему этот мальчик, возростя,
будет лучше?)
Да чем худшим мог быть
наказан царь, чем вереницей нынешних ничтожных министров? Как будто на
посмешище выводили одного ничтожней другого. Эту вереницу видели все, и самые
ревностные подданные не могли привести слов оправдания. Во всех штабах с
большой свободой говорили о негодности правительства и о придворной грязи. И
даже — о Самом, с жалостью, с пренебрежением.
А больше всего недовольства
было против царицы, её ругали уже совсем нестеснённо, беспощадно. Что царица
“развела мерзкую распутинщину”,
офицеры бросали настолько открыто, что слышали рядовые. Сам-то Воротынцев ни
минуты не верил ни что она живёт с Распутиным, ни что
творит государственную измену (уверяли, что это она навела немецкую подводную
лодку на корабль Китченера, и что открывала немцам
планы наших наступлений), — подозревал здесь общечеловеческое: на загадочные,
недоступные личности наговаривают издали невозможное. Теребят и разносят всегда
самый грубый, пошлый вариант.
Но даже если была верна одна
восьмая из того, что говорили! Распутинство — как
направление государственной жизни? Чтобы какой-то кудесник подобрался к кормилу
власти и участвовал в назначении министров? Распутинский
уровень государственных свершений — оскорблял.
Всё дочиста — ложью быть не
могло. Если даже — одна восьмая...
И на фотографиях императрицы
— это каменное лицо злой колдуньи, не позванной на свадьбу...
Мало было самой болезни
войны — ещё и заболеть болезнью тыла? Мало было горечи от того, что видели
каждый день тут, — ещё и сзади наползали облаками газа эти слухи о тыле как о
чём-то худшем и горшем. Хотел бы Воротынцев не воспринимать этого удушья, оно
не помещалось в груди, — но и отгородиться было невозможно, его наносили все
приезжающие, слухами, сплетнями, — да и оно же почти открыто валило с газетных
страниц. Печатные газетные авторитетные колонки — ведь это уже не сплетни, а
вот они намекали и прямо клякали, что беда не в
войне, а в дурном правительстве, даже злобном к своей стране. А ты, во
фронтовой закинутости, усумнён:
ты два года там не был, в России, и что там воистину делается — успеть ли тебе судить?
Однако сужденья этих самых
газет о фронте были настолько все пальцем в лужу, что могли и в другом быть такие же. Газеты — Воротынцев презирал.
Но вот что: среди грязных
слухов об императрице передавали и такой: что она ведёт с немцами тайные
переговоры к сепаратному миру!
Передавали это крайне
осудительно, а Воротынцев чуть не задохнулся: да умница бы была! И —
правдоподобно: кому как не ей, русской царице немецкой крови, двоиться и муками
исходить от этой войны? И — перспективно: единодушно всем было видно издали,
что в царской чете она — ведущая, властная, так все и понимали. Так что
задумает — она и склонит Государя! Так это обнадёжная
линия?
И с новым чувством
всматривался Воротынцев в портрет царицы. Не отказать в воле, в решительности —
да, пожалуй, и в уме. Она — сосредоточенно знает своё. Да умница бы была!..
И как же чётко стоит
проблема, и как же чётко её увидеть им сверху: если нет данных о близости
исчерпывающей победы (а ведь нет! почувствовалось бы и здесь!) — то долг государственных
людей не подвергать народное терпение новым испытаниям и новым жертвам.
Да — всё бы простил
Воротынцев своему Государю за немедленный мир сейчас!
А вот и сам он на месте всё
менее усиживал: заварилось, заклубилось: нельзя дать событиям просто течь, как
они текут, в изнеможение и в гибель. Нельзя просто терпеть и ждать. Застучал в
грудь порыв: действовать! Что пришла пора действовать — сходились знаки. И эта
общая безвыходная брань на тыл. И это безнадёжное погружение в румынскую дичь,
неудачи и расхлябица двухмесячной румынской кампании,
новые могилы в чужой земле.
Но как и в чём действовать? —
этого он не выхватывал умом. Ясно только, что действовать — не значило со своим
полком через лесистые горы, глубже в Трансильванию.
И так далеко ушёл он
мыслями, что и единомышленников не видел себе нигде вблизи: все ворчали на тыл,
многие на правительство, но с кем из офицеров мог поделиться офицер, что
нестерпима и не нужна сама война?
Нет, если действовать — то
очевидно где-то в тылу? в столицах? Но — с кем? как? Что офицер знает о
гражданской жизни? Ничего, мы — неуки.
Но и не может быть, чтоб
энергичный человек не нашёл себе союзников, путей действия. Там-то, в тылу,
есть же такие люди! Закисать — тоже невозможно! Нерешительность — наша всеобщая
беда, сверху донизу.
Как-то раз было письмо и от
Свечина, зовущего при случае заехать в Ставку. Позондировать и там?
Так этой осенью Воротынцев
утерял ту отрешённую погружённость, в которой воевал два года, — и засверлилось в нём вертящее беспокойство. Так почувствовал,
что его ещё не домотанным силам маячит какое-то и другое применение. Тыл, от
которого он отвращался два года, теперь стал ему допустим и нужен. Он созрел
ехать туда даже и в не слишком спокойной обстановке тут. Ехать хоть просто на
разведку. Кого-то увидеть. Если не начать что-то делать, так хоть узнать. Своё
настроение проверить на думающих столичных людях? От многого он, видимо,
отстал. Сидя здесь — конечно невозможно ни на что повлиять. В грязной дыре за Кымполунгом Воротынцев ощутил себя сжатой, неразряженной
пружиной.
А тут попал в штаб корпуса,
и дали ему прочесть — открыто, не то чтобы по тесному знакомству — письмо Гучкова генералу Алексееву, так и написанное, видимо, с
расчётом на открытость, но ещё 15 августа, а Воротынцев прочёл вот только в
начале октября. Это письмо с его частным как будто вопросом о
полумиллионе не взятых в Англии винтовок (вопросом устаревшим, ибо в армии уже
был излишек винтовок, теперь свои заводы давали по 100 тысяч в месяц) — было
откровенно подстёгнуто общими бьющими словами (узнавалась манера Гучкова): “власть гниёт на корню”, “гниющий тыл грозит и
доблестному фронту”, надвигается “пожар, размеры которого нельзя предвидеть”.
И — может быть, правда? Ведь
Гучков-то знает больше! Но сколько б он ни знал там,
в Петербурге, — не может он знать всей трясины, которая здесь. Всей сути, к
чему пришло. Он — должен это узнать! Надо повидаться!
Письмо Гучкова
сослужило Воротынцеву как соскакивающая защёлка. И со
всем, что в нём копилось, копилось, копилось, не находя решения, теперь он был
выброшен вперёд и вверх, как с катапульты. Почти в час, ещё ходя между хатами
штаба, Воротынцев понял и решил, что надо ехать, смотреть, искать, понять.
Может, именно там он и нужен, на помощь? Ехать — в Петроград, очевидно. Момент
подступал единственный, на это намекало письмо Гучкова.
Плечи, лопатки затомились.
Какая сила осталась — её надо отдать, да!
В эти же часы, тут же, в
корпусном штабе, от двух знакомых офицеров, от каждого врозь, он получил ещё
один слух: что в Петрограде зреет заговор государственного переворота! — и
об этом все знают!
Это — что ещё? Заговор — для
чего? И — как это возможно, если до здешнего штаба дошло без телефона и
телеграфа?
Каков же это заговор, если о
нём все знают? Или: каков же его несомненный перевес, если его и скрывать не
надо?
В тот же вечер он подал
рапорт об отпуске. За три дня сдал полк заместнику. И
— понёсся, швырнутый по своему жгучему вектору.
*****
ЗАМИРИЛСЯ БЫ С ТУРКОЙ,
ТАК ЦАРЬ НЕ ВЕЛИТ
*****