13
Но, прожигаемый
замыслом, только сердцем несёшься мгновенно вперёд, а телом медленно: австрийская
трофейная узкоколейка от Кымполунга, да первые малые
поезда, да частые малые пересадки, и в поездах — одни военные, как и привыкли у
себя в трансильванских горах, давно не видучи ни
гражданского населения, ни живой женщины. В офицерских вагонах — обычные
офицерские разговоры, и хотя лица новые и сразу из многих полков, много случаев
— а всё на том же быте, и поручик в чёрной гуттаперчевой перчатке, скрывающей
изуродованную кисть, и рослый кавказец-ротмистр с изукрашенными ножнами шашки,
и чрезмерно-возбуждённый штабс-капитан с жалобами на своего начальника,
“иезуита генерального штаба”.
Потом — спал до Винницы. А
от Винницы уже много штатских в поезде, и от каждого спутника — свои новые
наслоения, предвещающие огромный тыловой мир — ведь он полюдней
нашего фронта! И — ни от чего не отмахнёшься, а даже и нужно всё это втягивать,
в чём же смысл поездки? И всё это — тискается в тебя,
не помещается, не укладывается, гудит.
А ещё ж — газеты, встречные
газеты. Теперь покупал на станциях, читал — и от интереса, и уже как бы по
обязанности. А в них больше всего споры: какому
министерству поручить продовольственное дело. И понять это невозможно.
А в Киеве на вокзале — вдруг
такая людность, и неожиданно — столько оживлённой, будто совсем не озабоченной
публики. И хотя всё так же Воротынцев внутренне нёсся со своей катапульты, всё
так же прожигался единым поиском, — а вдруг почувствовал в себе расслабление, и
очень приятное. И заметил, что избегает смотреть на мелькающих офицеров,
козыряет, козыряет, а совсем не видит их. И избегает лиц озабоченных, скорбных,
и как будто не видит женщин в трауре — а видит нарядных, оживлённых, в
разговоре и смехе. Вдруг — захотелось всего того, что напоминает довоенную
жизнь. И хотя ничего в этом чувстве не было неестественного, а — от себя не
ожидал. И отвычное чувство, и сладкое, и как будто
нечестное. Воротынцев словно от получаса к получасу молодел. И летит — не
слабей, чем полетел, но характер полёта его меняется.
Задача его была — прямо в
Петербург, и он думал нестись туда, не растратив заряда, не сказась
жене, — а вот вдруг, под этим новым настроением заколебался, не заехать ли к
жене сперва. И польготило
то, что московский поезд оказался на шесть часов раньше прямого петербургского.
Ждать было — томительно, не хотелось, и ещё так себя убедил: ведь Гучков часто бывает в Москве, вдруг и сейчас там?
Сам себя убедил — и
обрадовался. И взявши билет на Москву — сейчас же дал телеграмму Алине, радуясь
и за неё и за себя.
И — тут же, как в накрыв за ошибку, в вокзальном
ресторане оказался за столиком с моряком-севастопольцем,
а от него узнал ошеломительное известие, о котором ничего не писали газеты:
неделю назад, под утро 7 октября, возник пожар в носовых погребах “Императрицы
Марии”, потом сильный взрыв и загорелась нефть. Примчался Колчак, на
накренившемся корабле сам руководил затопленьем остальных погребов — и удалось,
больше взрывов не было. Броненосец перевернулся и потонул — не пострадал ни
рейд, ни город. Красы Черноморского флота не стало! Двести погибших, несколько
сот раненых.
И — от чего же?? Неизвестно,
виновников не нашли. Но оказалось, что на ремонтные работы — и в самую ночь
перед взрывом — на броненосец привозились рабочие без всякой поимённой переписи
и без осмотра их свёртков, и на корабле не было за ними надзора — любой мог
бродить и из нижнего башенного помещения спустить через вентилятор в погреб
любой предмет.
И — так воюют?.. И — так
можно воевать?
Лучший корабль флота!..
Какие тут отвлеченья и
развлеченья? как можно откладывать дело? Ах, не надо было брать на Москву!..
Воротынцев состоял в каком-то полусне-полуприсутствии.
Разила на каждом шагу отвычная штатская тыловая
жизнь. А роились и подталкивали мысли о каких-то неизвестных людях, которых он
собирался искать. А каждый новый спутник наносил своё, и надо было слушать,
даже непременно.
От Киева
до Брянска попался спутник, наседливый в разговоре, —
и как о простом известном пространно рассуждал, что правительство нестерпимо,
что Россией управляет гигантская фигура распутного мужика, что страну спасает
только Союз земств и городов. Оказался сосед
уполномоченный по закупке хлеба и фуража для армии, и толковал о твёрдых ценах,
франко-амбар, франко-станция, о мельницах, сортах помола, доставке в города и в
армию.
Во
фронтовом охвате зрения и тыловом — разные предметы, несходная градация важного
и неважного. Фронтовик обыденно соприкоснён с самым вечным, и только усмешку вызывает в нём то, что
кажется тыловику первейше важным.
Но поезд шёл, углубляясь
именно в тыл, часы текли — и Воротынцев через рассеянность и немоготу старался вслушиваться, научался вникать.
А спутник и кроме хлеба
знал. Он рассказывал и о другом таком, о чём и
догадаться можно бы было — а вот из окопа не вдумаешься.
Закон о “ликвидации немецкого засилия”. К чему он, что
от этого выиграет Россия? Сгоняют с земли немецких помещиков и колонистов, 600
тысяч десятин останутся незасеянными, расстроятся культурные хозяйства, а они
ещё и сами изготовляли веялки, сеялки.
Беженство. Зачем его вообще
придумали? — немцев пугать? Страгивать с места миллионы людей, забивать
железные дороги, тыловые города, по всей России разливаются неприкаянно. Ну хорошо, уже давно видно, что война — не на месяц, и
сажали б их на землю, ведь пустующая есть в разных фондах, да и отобранная от
немцев. Давали бы ссуду на устройство, пусть пашут, — так нет. И эти миллионы
людей не работают. А со стороны вербуют, везут китайцев, ещё больше толкучка.
Нет, никакой стороной головы
не был готов Воротынцев освоить эти проблемы! Где ему всё сообразить в короткие
дни отпуска! Только успевал он надивиться, до чего ж необъятно государственное
дело, до чего нельзя решать его с наскоку,
и где та голова, которая всё охватила бы?
Как он Гучкова
знал — Гучков тоже не охватит.
Но надо найти людей, которые
всё это уже поняли.
По пути, уже с первых
штатских станций, мелькали и оскорбляли мундиры земгусаров
— чиновников Союза земств и городов, ни в какой армии не состоящих, ни на какие
передовые позиции никогда не попадущих, — а между тем
в щегольской почти офицерской форме, со вшитыми
погонами, только узкими, как у военных врачей и чиновников.
И они-то громче всего в
вагонах рассуждали. И уверенней всего представляли дело с российским
правительством и с ходом российских дел окончательно погубленным. И с таким
знанием они это всё заявляли — не только не поспоришь, а тревога охватывала:
что слишком поздно Воротынцев схватился, что нечего и ехать, всё уже пропало. В
тылу оказывалось гораздо хуже, чем на фронте?
И от них же услышал:
осудительно, что ведутся тайные переговоры о сепаратном мире. (И сердце забилось: не понимали, чего касались! Неужели ведутся??)
И среди них же попался, в
такой же форме, сел от Брянска, со светлыми усами, слегка за тридцать, симпатичный, спокойный. Узнав, что полковник из Румынии,
живо расспрашивал, он там бывал до войны по делам фирмы. Сам оказался
урождённый швейцарец, инженер Жербер, привезен в
Россию малым ребёнком, отец тоже инженер, вырос обрусевшим, много ездил по
России. Когда другой земгусар надменно заявил: “За
снаряды благодарите Земгор и Военно-промышленный
комитет, это они поставляют большую часть”, — Жербер невздорчиво ему возразил: “Не так, не так. Большая часть
поступает с казённых заводов”. — “Откуда вам так известно?” — вспылил тот. — “А
я заведую в Москве центральным гаражом Земгора, и знаю,
что возят грузовики”.
Выходили с Жербером покурить в коридор, и там он досказал, что
постеснялся тому в лицо: недавно был такой случай: вечером привезли на станцию
партию снарядов с казённого завода, а утром перед погрузкой на ящиках оказались
трафареты Земгора. Ловко работают, а на фронте и
верят.
Разговорились с ним дольше,
он выразил, что сейчас вся интеллигенция охвачена как бы поветрием,
заразительной болезнью: ругать правительство, теряя чувство ответственности
перед государством и народом. Чтобы подорвать правительство —
готовы на всё.
— Отчего же не коснулось поветрие вас?
— Наверно потому, —
улыбнулся Жербер, — что я не русский и могу беспредвзято смотреть со стороны. Какое бы ни плохое
правительство, но менять его во время войны была бы анархия.
Ещё и Жербер
догрузил впечатления, уже не вмещалось. Заснул Воротынцев за Сухиничами, спал
плохо. И заботы разбирали, и непонятности, и тревожная радость перед Москвой.
Во фронтовом
огрубленьи не думал, что такое сильное будет ощущение
— выйти ногами в своей Москве и с холмика глянуть на тот берег реки, на столпленье домов, там и здесь прозначенных
голубыми и золотыми куполами.
Чтобы без денщика —
Воротынцев ехал почти и без багажа. Сразу же, под стеклянным колпаком Брянского
вокзала, пошёл к телефонной будке, крутил ручку и назначал квартиру брата Гучкова, Николая Ивановича. И узнал: нет, Александр Иваныч сейчас в Петрограде и в близких днях в Москву не
ждётся.
И тем более стало ясно, что
надо было из Киева ехать прямо в Петроград. Ах, зря в Москву поехал, не хватило
терпенья дождаться. И — эх, не давал бы телеграмму Алине, сейчас бы прямо с
вокзала на вокзал, чтоб не рассеяться, не разменяться. Сколько раз в жизни
обжигался Георгий на этой манере — раньше времени с размаху пообещать.
И совестно стало перед
женой.
Всю жизнь таким он и был:
почему-то семейное всегда отступает перед настоящим
делом, никогда ему нет места.
Он дал телеграмму, потому
что любил радовать Алину, и представлял её радость и разные мелкие приготовки, дорогие для неё, — так ей интересней, чем
свалился бы неожиданно.
Но хотя с
Брянского было уже ближе домой — Воротынцев, любя начинать с главного, поехал
на Николаевский вокзал.
Шёл туда прямой 4-й трамвай,
от Дорогомиловской заставы до Сокольников, но, выйдя
на площадь, небывалое увидел Воротынцев: с задней площадки на ступеньках, на
поручнях люди висели гроздьями, срывались, бежали вдогонку, скакали на чужие
ноги, хватались за чужие руки.
Впрочем, извозчиков было
много свободных у вокзала, только брали где раньше полтинник — теперь три
рубля, и так себе, ванька, и ничего не поделаешь. И
вот уж они ехали через новый Бородинский мост, а справа, от Воробьёвых гор, по
небу, и без того хмурому, ещё тянуло большую чёрную тучу.
— Кабы не снеговая!
— показал извозчик кнутом. — У нас уж тут срывался. И морозец подхватывал.
Да, тут холодный стоял
октябрь, а в Румынии — только слякоть. На голову догадался Воротынцев надеть
сюда папаху, а вот под шинель не поддел куртки меховой — всегда ему бывало
жарко, больше всего боялся запариться.
А ехали-то — по Москве!
Сказка! Внутренне ещё продолжал перебирать о Гучкове,
а внешне — прочнулся к окружающему и смотрел простыми
радостными глазами: Москва родимая!
Как будто первый раз
оценивал — как же она неповторяемо вылеплена, здание за зданием, бульвар за
бульваром, — да посторонний наблюдатель и не усмотрит в городе того, что знает
давний его жилец. Видит особняки — а целые усадебные сады в глубине? А
переулком в сторону чуть — и трактир как в зачуханном
уезде, торговая баня, позапрошлого века жизнь, и самовары распивают на травяных
дворах. Да не только всё знаешь, но через чувство, через воспоминание протекает
каждый угол, каждое дерево, каждая плита тротуарная, — сколько тут невидимого задержалось! а идут, топчут, не замечают.
Так расходилось внутри —
будто для этого и ехал — смотреть да смотреть Москву. Вот так, из мира другого,
из совсем небытия вернуться в родное место — ну, что разберёт больше! И даже не
последнее вспоминается, не месяцы тут перед войной, а — давнее, давнее,
детское...
Уже мог никогда не вернуться
и на это посмотренье — от одного кусочка свинца,
железа в два золотника.
Людей, людей, не тот стал
город: толчея, сплошной поток, где его не бывало, и трамваи отчаянно
звонят-стучат переходящим. И сами все набиты. Вот как, война идёт, а тут
перенаселение. И много, видно на глаз, не московского люда, одеты лучше нашего
обычного — привисленские? прибалтийские? Слышится с
тротуара и речь нерусская частенько. Да ведь и по телефону ему барышня со
станции ответила: “занэнто”, он переспросил, лишь
потом понял: “занято”. Значит, на телефонной станции польки работают. Вспомнил,
что ему в вагоне толковали про беженцев.
Много озабоченных лиц. А
много — и без отпечатка, что война идёт.
Но что это? Там и здесь, загораживая
проход по тротуару, скопились и стоят странно выстроенные в затылок друг другу
люди разных возрастов, больше женщины, как слепые бы держались чередой или как
становятся нижние чины с котелками, когда приезжает кухня, но там и наливают
быстро. А в городе дико выглядит: стоят люди в затылок.
Объясняет извозчик: хвосты.
Это и Алине так достаётся?
И, чего никогда не бывало:
женщины — трамвайные стрелочницы. Вагоновожатые, кондукторы. И вместо
дворников. И промелькнула девушка в красной шапке посыльного.
Но это и доказывает, что
прав Воротынцев: что нельзя дальше воевать.
И извозчик жалуется, что
отощал конёк, овсу не докупишься.
Ещё: на очень многих домах
висят полотнища с красными крестами, будто четверть Москвы только и лечит
раненых. Столько лазаретов? Объяснил извозчик: разрешено вывешивать каждому,
кто взял хоть в одну квартиру, хоть пятерых раненых. И берут? Очень берут.
С одной стороны — широкодушие, а с другой — беспорядок, как же можно так
рассыпать раненых?
И самих раненых, с повязками,
много, много на улицах. И — по виду легко раненных или
хорошо выздоравливающих. И увечных, костыльных — немало.
И что им теперь победа? Даже
и Константинополь?
Оттуда они только уходили. А
здесь — все собирались, вот. И ещё тяжче нависали на совесть. Можно ли так и
дальше?..
Обгоняя ломовых и
извозчиков, воняя дымом, проходили иногда грузовые автомобили. А то —
бронированные военные. А то — шикарные легковые,
открытые и закрытые.
Ох, велика Россия. И кто же
мог бы взяться всю эту массу, всю жизнь этой массы — исправить? направить?
спасти? Разве способна на это какая-то кучка? — штатских? или военных?
Своя Москва — но и чужая.
Что-то непоправимое произошло. Происходило.
И на Николаевском вокзале
обнаружились перебои в расписании, так что правильно Воротынцев начал с билета.
Иные пассажирские поезда были отменены — дня разгрузки линии, в пользу лишних товарных. А недавно, оказывается, между Москвой и
Петроградом и вовсе отменяли на неделю пассажирское движение. И даже не
оказалось на завтра 1-го класса, пришлось брать международный.
Извозчик ждал, и теперь
поехали домой на Остоженку.
Так напряжённо старался
Воротынцев решать как лучше — а вот не ошибся ли опять? Уж если всё равно
заехал в Москву — как же можно дома переночевать только одну ночь? И Алине будет
страх как обидно, и самому обидно, и даже боязно, как
ей сказать? Да не придумать ли себе командировку? Вот что: не отпуск, а
командировка. В Петроград. Срочная.
Но так или иначе — с поездкой
определилось, билет в кармане, точное время известно, — могли бы заботы и
расступиться, можно бы просто смотреть на город.
Теперь — так близко
оказалась Алина, и Георгий вот когда взволновался от приближения к ней.
Подумать только — вот, через двадцать минут — своя жена, преданная, любимая,
такая прелесть, — и почему она оказывается всё в конце ряда? Ничто в жизни не
помещается.
С Мясницкой выехали на Лубянскую площадь, где по кругу, с железным
подвизгиванием, раскручивались трамваи разных
номеров, как и прежде неся на боках крыш крупные рекламы.
A там — Никольская, всегда
деловая, густая, “Славянский базар”, — такое всё и оставалось, тут война не
отметилась заметно.
А дальше — самый просторный,
пустой и быстрый путь для извозчика, когда он торопится, — через Кремль.
Под Спасскими воротами
истинный москвич всегда обнажает голову. И Воротынцев не постеснялся, приподнял
папаху — с почтением и гордостью.
Через Царскую площадь, через
Императорскую площадь — эти лучшие дворы их детских игр. И лучший путь для
седока, кто хочет эту свою здесь юность с лаской вспомнить.
Как доходчивы до нас
воспоминания детства! Как они касаются сердца — особенней,
чем всякие другие. И от их прикосновения вдруг хочется особенно жить — снова,
ещё и подольше, и опять перебывать везде.
А ведь вот полоса была на фронте
— совсем был решён на смерть, и даже без сожаления.
Да, и Георгий играл тут, как
все, но уже с детства не были ему кремлёвские площади — просто удобные пустые
дворы, уже с детства было напряжено его внимание к русской
истории и предчувственно связывал он с ней
свою будущую жизнь. Не побочно было ему, что святой Георгий, второй стратег
небесного воинства, — покровитель Москвы. И бросаясь тут мячом, никогда Егорка
не забывал, что эта каменная твердыня не для игр тут стала, посреди деревянной
Москвы, что с этих зубцов отбивали живых татар, и сюда вероломством входили
поляки. Что Кремль перестоял невообразимое — и каменно-вечным противопетровским упрёком так и застыл.
И сейчас над этими
пустынными плитами, где и с поросшей травой, перед тесокаменными
стенами соборов, теремками, куполочками, крылечком Благовещенского — даже останавливалось сердце, так дышала
история своей утверждённой плотью. И не было бы здесь извозчика и редких прохожих-проезжих — сейчас
бы остановился под тёмной тучей, снял бы шапку, перекрестился бы на соборы,
стал на колени и даже лбом до плиты, всей грудью принять эти камни и повторить
свою верность им. Их тут древнюю тайную связь как ничто не отодвинуло, а войной
даже сблизило.
Но было бы театрально со
стороны. Да сколько церквей сегодня миновали и вот мимо этих соборов — Георгий
не перекрестился ни разу, неудобно. Ушла эта привычка, воспитанная няней, стало
неловко, несовременно, формально, и что простодушно могла проходящая старуха, то как будто не к лицу штаб-офицеру. “За веру!” — это даже
стояло в начале армейского лозунга, армия считалась христианской, на том
зиждилась, и не только никто не запрещал офицерам, но полагалось им верить, и
первыми быть, и креститься на армейских богослужениях, — а вот какой-то улыбкой
это всё тронуло, насмешливым воздухом образованности — и перешло в область
стыдного. И хотя именно офицерскими приказами устраивались и полковые службы и
пелись солдатские молитвы — но во всякую тяжёлую боевую минуту солдаты
крестились естественно, а офицеры — или вовсе нет, или украдкой.
Из Боровицких ворот юркнули на набережную, пересекли поперёк
толчею Большого Каменного моста, уже видя в пасмури
перед собой терпеливое золото Храма Христа, а дальше — в огиб
его террас, потом сокращали Зачатьевскими переулками
— и на Остоженку выехали прямо против знаменитого часовщика Петрова — на месте,
да! — спокойно работающего за большим витринным стеклом, как будто и невдомёк
ему, отчего прохожие вздрагивают и останавливаются глазеть:
на его невероятное (да наверно и подогнанное) сходство со Львом Толстым — будто
из гроба воротился и дорабатывал ещё одно рукомесло неуёмный старик!
Стало весело. Петров на
месте — так и вся Остоженка на месте. Всё та же бело-синяя вывеска молочной
Чичкина (да как в ней теперь с молоком?). И тот же большой крендель нависает
над булочной Чуева (да с кренделями как? — но хвоста нет). А вот и наша
крохотная церковка Успения (всякий раз припомнишь: самсоновский
день) — с настенным образом, крестятся пожилые прохожие. (А ты — и тут нет.) Тпр-р-ру! — подкатил к парадному не без лихости.
Хотя юность Воротынцева не на Остоженке прошла, а здесь только месяцы
перед войной, — а всё равно: дома! Прямо и забилось сердце, что сейчас увидит
Алину. Утреннее чувство досады — зачем заехал в Москву? — совсем отлегло, а напротив разбирала виноватость: ведь только переполошил её и
обманул. Но сейчас и он был к ней теплей и горячей, чем в несчастную буковинскую встречу: вот за эти дни поездки уже очнулась
душа.
И сейчас он спешил к ней с
нежностью, с лаской — но и сокрушённо: опять расстроит. Как и всегда раньше —
не мог он дать ей полного счастья, не помещалось. И всегда сознавал свою вину:
что́ она с ним видела, видит, или что́ хорошего может её ждать? Георгию б,
наверно, такую жену, чтоб не скучала и в походной палатке.
Лестница без лифта (о,
телефон повесили!), но легка молодым ногам. Трудней глазам — насколько же всё
по-старому! (Но — уже стала лестница? темней?) Целая война прокатилась, дивизии
гибли, спускались на венгерскую равнину, потом пятились, коченели и ногти срывали
в Карпатах, кувыркались назад, отдавали Галицию, брали Буковину,
сдвигались в Трансильванию, — а тут всё то же
начищенное опадающее ушко: “прошу повернуть”.
Жив!! Вернулся!
Ах ты, моя ласковая! Ах ты, моя нежная! Нет, поднять тебя всю, да прокружить! Да
ты помолодела, вот новость! И куда радостней, чем приезжала в прошлом году.
Гордый взброс головы на тонкой шейке. Подобрана, как девочка. Хороша! Хорошо.
Изменилось лицо. А струится в душу природнённое, привычное. Та особенная родность,
какая с годами. Ну, вот и дома... Хорошо... Не для этого ехал, а переступил,
пахнуло — хорошо! Ч-чудесно
ты всё содержишь, золотые ручки!
Посмотрел на её милые,
родные серые глаза. Не думал жаловаться, пожаловался, — простонал.
Как он безмерно сгружен —
даже только вот сейчас почувствовал, опускаясь гирей на диван.
Пытался и объяснить ей — не вышло.
Да разве это так сразу расскажешь? Да разве — ей?
А готовишь замечательно. Ну просто объедение. После жизни перебродной
— да так поесть.
По дозволенным дням мясо не
трудно достать. Но слух, что будут на мясо карточки. И деньги бесценеют. И квартиры дорожают, сейчас в Москве два
миллиона жителей, от беженцев.
Да что-то вижу, у вас потрудней, чем на фронте.
Но всё время мучило, что
надо было сказать. Что завтра — уже в Петроград. Духу не было сказать, омрачить
её доверчивые глазки. И откладывать нельзя особенно. За своё же главное дело —
как виноватый.
Начал осторожно, что не
отпуск, а командировка. Постепенно сознался.
Бурно приняла. И тем смутительней пришлись её упрёки, что она — права. Проскок
дома ей и должен показаться дикостью. А недосягаемо — пытаться бы объяснить ей
двигательный мотив. Не разделить ей эту тяжесть, зачем бы?.. И упрекала так
горько: любит! ждёт! тоскует! — а он? А что он устроил ей в Буковине?
разве это был отпуск? (И правда, неладно прожили тогда, на ровном месте
скоблило, и даже облегчение было, когда она уехала.) И что ж, за два года не
потянуло его так сильно, чтобы приехать к жене? (Конечно, можно было...) Ты —
окостенел! ты — омертвел! В тебе порок чувств! (Да, это
правда. Наверно возраст...)
Но ведь на обратном пути
вернётся. Скоро вернётся! День рождения, конечно! Только тем и смягчил.
Слушал её рассказы о новой
концертной жизни — и радовался. Да замечательно, что ты это открыла. Ну, с
твоими исключительными способностями!.. Да ты всё сумеешь!.. Не надо мне о
твоём поклоннике, можешь не рассказывать.
Георгий действительно любил
её игру, журчистые эти пальчики. И — чем же ей сейчас
заниматься, детей нет, только таланты развивать. Даже не помнил её такой
оживлённой. Хорошо, что до войны довёз её в Москву. Большего он и не мог для
неё сделать. Даже старости хорошо обеспеченной не даёт офицерство. После реального пойдя бы в инженерство — он зарабатывал бы куда
больше.
Может быть
задолго раньше он должен был воспитать из неё такую подругу, чтобы вот сейчас
открыть свои намерения. Но — нужно ли это, возможно ли вообще с женщиной? И
зачем? И — слишком много усилий потратить. После его скандала в Ставке она не
пилила его, как делают другие жёны, — но осудила внутренне.
Сейчас он честно старался не
зевнуть на её рассказы, только отвратился, когда стала — о концертных поездках
на передовые.
Дома было уютно, покойно, и
хороший, тихий обещал быть домашний вечер. Больше всего и хочется покоя. После
гукающих, вздрагивающих, взлетающих и мокрых позиций — посидеть бы вдиво за своим письменным столом, среди домашних верных
стен, перебрать ящики — что там где покинул? Полистать
старые книги, даже просто подержаться — вот соловьёвские
тома, вечный долг перед древней русской историей, так никогда и не успевал
разобраться во всех князьях, — и когда успеешь?
Нет! Алине вздумалось в
гости! Что за нескладица — добраться домой на единственный вечер — и тащиться в
гости?? Показываться, знакомиться, через силу что-то выговаривать? Да Алиночка, да я отвык от всякого общества, от гостиных
манер, мне даже трудно будет от грубых выражений сдерживаться, пощади!
Алина сама не знает, что как
добрый дух домашнего мира она привлекательней всего именно дома. Но сегодня —
безжалостно было бы ей отказать и в гостевой повинности, раз ей так хочется. Да
уж лучше в компанию живых людей, чем парадно расхаживать по концертному фойе,
как она сперва хотела. Да надо ж и набираться впечатлений.
Всё, всё окружающее хотело втесниться в его грудь, и всё — в малые дни.
Только вечером, когда
одевались, — заметила Алина, что у него эфес необычный, георгиевское оружие.
Очень радовалась, но и обиделась: что ж сразу не сказал? И почему в письмах не
писал? — какой же ты ненормальный человек!
А была-то сегодня — суббота,
и когда они на извозчике поехали к Муме в
Замоскворечье — как раз ударили ко всенощной. Тоже это
было по отвычке дивно. Первый, близкий, загудел им в спину Храм Христа. И почти сразу все — ближние, дальние, справа, слева, впереди,
позади, — все несравненные, несравнимые, неповторимые московские сорок сороков!
В холодном воздухе как будто не греющий же звон, а — звончатым теплом, всем
теплом детства согрело уже тёмный московский воздух, и в грудь вошло. Так живо:
как няня водила его именно к вечерням, без поощрения родителей, — и поднимала к
подсвечнику, чтобы свечку он оплавил и поставил своей рукой.
Тягучие,
могучие, гулкие, задумчивые — все звоны сливались, и будто гудело само московское
вечернее небо, — а нет! в этом золотом звоне лишь для неопытного уха всё было
слито, а кто вслушивался и знал — различал: голоса Кремля, гулы Китай-города,
отзывы Хамовников, дальние вести Тверских и Садовых, и — заливы, заливы
Замоскворечья, массива купеческой русской провинции, куда сейчас и въезжали
они. А
кто знал совсем хорошо, уже не как Воротынцев, тот в
размытом, разлитом гуле различал не только близь, даль и направления, но
выслушивал отдельные голоса любимых церквей и даже колокола отдельные.
И уже в дом входили — а звон
ещё не весь умолк.
Сбор гостей показался странен: две пожилых четы среднего слоя, один
художественный свистун — молодой человек женоватого
вида, несколько отдельных дам и ещё две девицы. Сама Мума
(Марья Андреевна) жила одиноко и бездетно, а была женщина красивая в русском
вкусе, даже именно замоскворецком — избыточной русской пышностью, лицо белое, а
волосы — вороньего крыла, одета же в лиловое. Она была
не просто любительница, но училась петь, пела грудно,
Георгию очень понравилось, аплодировал ей. Затем — и ручьистой, накатистой Алининой игре, затем и свисту — удивительные
выделывал арии, бывает же такое.
Георгий как утеривал компас
и переставал удивляться, куда это его заворачивает. Уже не удивлялся и этому
обществу и не удивился, когда после концерта разговор потёк о Распутине.
Распутин тут занимал их умы куда сильней, чем на фронте, — там была лишь недоумённость да матюгались, а здесь пересмаковывали много подробностей — истинных ли,
придуманных.
Ни на какой ответственный
пост уже никто не может быть назначен, пока не поедет представиться Гришке. И
будто такса у него: за дворянство — 25 тысяч, за крест — 3 тысячи. (Неужели так? Слушать страшно.) В
его квартире на Гороховой установился такой обильный приём посетителей, что уже
всем прохожим заметно, теперь ему готовят особняк на окраине. Охраняют же его
крепче, чем самого царя.
— А вся эта история со взятками, поставками? Арест Рубинштейна?
— Ну, не забывайте, что дело
Рубинштейна раздувают, чтобы придать ему антисемитский привкус.
— А за что слетел Поливанов?
Был бы и сейчас военным министром, если б не дерзнул отобрать у Гришки четыре
военных автомобиля.
Ну, так уж за это, много вы
понимаете. Может, и вся цена вашим сведениям такая. Но — лень возражать.
Потолок — до того высокий,
непомерно выше, чем надо человеку, чем в землянках. Совершенно не сыро, а сухо,
тепло. Кресла до того мягкие — утепляешься. На столе — нежная ветчина, балык,
буженина, но ворчат: “довели до разрухи, в России хлеба нет, житница Европы”, —
в одиннадцать часов уже кончаются булки, остаётся ситный и чёрный.
— ...Целует всех женщин даже
при мужьях...
— ...Его теория: надо
грешить, иначе не в чем будет раскаиваться. Надо грешить внизу, чтобы наверху
было светло. Посылает даму в церковь причаститься, а чтобы вечером к нему...
— ...А если женщина ему
откажет — идёт с ней вместе молиться...
Беседа проскакивала как бы
четыре угла: Распутин — Штюрмер — Протопопов — голод в России — и опять
Распутин.
— ...Говорят, у него
особенные глаза: загораются красным. Магнетизм.
— ...По поводу магнетизма
такой рассказывают случай недавний. Одна женщина протелефонировала Распутину,
была принята утром. Повёл её в спальню: “раздевайся”. И обнимает. Она
вырывается. “Не хочешь? А зачем же пришла? Ладно, приходи сегодня в 10 часов
вечера”. Дама обедает в ресторане с мужем и знакомым доктором. Вдруг к десяти
вечера — сильное беспокойство: “Я должна ехать”. Еле-еле доктор разгипнотизировал и удержал.
Но хотя истории эти
рассказывались возмущённо — и в рассказах и в слушании угадывалась
несоразмерность негодования, не столько осуждения, сколько любопытства и даже сострастия? Такое впечатление, что узнав очередную новость
о Распутине, каждая дама спешит затем ехать по городу
и распространять. И девицы слушали так же, ушки на макушке.
— ...Он любит абрикосовое
варенье, причём берёт его из вазы пальцами. А потом даёт облизывать пальцы
какой-нибудь даме, какая заслужит, остальные смотрят с завистью.
— ...Он так подчиняет, что
женщины даже гордятся своим позором, не скрывают.
— ...Говорили: ему дозволяют
купать великих княжён.
— ...И Протопопов и Штюрмер
— просто в услужении у Распутина, ездят к нему с докладами.
И опять по четырёхугольнику:
Протопопов — клинический сумасшедший. Штюрмер — немецкий шпион. В России —
голод. А Гришка — ...
Должен был бы Воротынцев
рассердиться на себя и на жену — зачем он в этой дурацкой
компании, зачем теряет вечер? Но неизвестно почему — облегчалось и рассвобождалось его внутреннее напряжённое летящее
сознание, и он не начинал ли терять скорость? Уже не жгло, что так мало
времени, его достаточно будет впереди, — а сейчас он самою кожей воспринимал
этот нереально-реальный московский быт. До невероятия белая скатерть.
Хрустальные грани. Сервиз один, сервиз другой, где довольно бы и мисок
жестяных. Тело расслабляется, и если вот сейчас бы тревога — не сразу и
вскочишь.
— ...Знаете, это mot[1] из думских кругов? — мы ещё
готовы понять власть с хлыстом, но не такую, которая сама под хлыстом?
И поглядывали на Воротынцева — как он? О верховной власти до сих пор не
распускались — чтобы его не оскорбить? щадили офицерский монархизм?
Но его сейчас это не
задевало. Осуждающе он заметил за собой, что терял напряжение своего броска.
Ему сидеть сейчас тут было — хорошо, и приятно смотреть на женщин. Вечерние
платья, все разных цветов и фасонов, и обладательницы их — разные, Мума по-своему, Сусанна по-своему.
А дамы, оказывается, больше
всего и хотели — его рассказов. Они сошлись — не музыку слушать, всегда
доступную им, а — на него. И глазами ждали, и прямо спрашивали вслух.
Не-ет, этого он не мог. Сидеть
тут — неплохо, но рассказывать им о войне? — никуда. Да насколько это им нужно?
Да ещё каждый ли день они проскальзывают газетные депеши?
Сказали: на днях в
Петрограде арестован Гучков
за своё знаменитое письмо к Алексееву.
— Нет-нет! — продремался тут Воротынцев к своему. — Неверно. Я сегодня
утром разговаривал с его братом.
Ах, что делают слухи! Стали
вспоминать: был слух, что Гучков умирал от отравления.
И отравлен Николай Николаич. А царь разводится с
царицей из-за Распутина.
Тогда понесло их восхвалять брусиловское наступление, так, как это нашумлено
в газетах, — хотели ли сделать ему приятное? Пришлось их обломать:
— Брусиловское?
Не много оно дало. Сняли давление с итальянцев, с Вердена, вот и всё. А сами не
взяли ни Львова, ни Ковно, ни даже Владимира
Волынского. А имел Брусилов превосходство сил.
Да-а-а? — поражались. А правда ли,
что немцы огненными струями сожгли наших десять тысяч?
Дикари, хоть и москвичи. Это
в тыловой передаче так преобразился слух о появлении огнемётов.
А воинственны! Все хотели
войны и победы.
И ждали, ждали его
рассказов.
Но ощутил Воротынцев
ревнивую скупость на свою фронтовую правду. Им, здесь — как это рассказывать?
как рассказать?.. Ямы да ямы... Свежие — с чёрным
земляным набрызгом. А старые,
если зимой, сразу и заметает снегом. Какие успели закопать — воткнули крест из
жёрдочек. Из незакопанной торчит не то кочерга, не то
бывшая рука... На чужой проволоке месяцами висит содравшаяся с кого-то нашего
серая тряпка, ветер её пошевеливает...
В их четырёхугольник это не
вписывается.
Может, и собрался бы всё
рассказать — да не здесь.
Ещё сам не очнулся для
рассказа. Тут, среди них, он был как легко контуженный — не всё
видя, не всё дослышивая, не всё соображая.
Так и с Сусанной Иосифовной:
поговорил сколько-то, будто связно, осмысленно, а не взялся бы припомнить: о
чём и в каком порядке. Ото всего разговора не осталось столько, как от её
манеры садиться и вставать без помощи рук или от единственной нитки
бело-розового жемчуга на шёлковом чёрном платьи, и больше ни цвета, ни украшения. Да ещё неназываемое струение из её глаз
или со всего лица, устремлённого в собеседника, или даже с плеч, помогающих
лицу. О чём-то политическом говорили они, но — как она веки суживала и
расширяла, передавая глубину понимания и сочувствия, и сколько воздуха ещё
сохранялось в её кофейно-гущевых шершавых волосах,
убранных вкруговую ровно, а, напротив, как золотисты были волосики выше кисти по чуть веснушчатой коже,
— почему-то прочно вынеслось из разговора.